Его лодка чуть заметно покачивается, пришвартованная к пирсу. Он увезёт меня. Увезёте, правда?!

Кладёт удочку. Поднимается.

И внезапно резким движением толкает меня в грудь. Я лечу в пустоту.

В оглушительный, слепящий, обжигающий холод.

Выбраться на берег трудно, потому что камни сплошь поросли скользкими водорослями, а невидимое волнение моря не даёт удержать равновесия, сбивает с ног, тянет обратно. Всё-таки выползаю. Мокрую одежду тут же прошивает ледяным ветром.

Ковыляю по неровным плитам вдоль берега. Как на ладони — с какой точки ни смотри. А необходимо спрятаться, скрыться. Кто-нибудь должен мне помочь.

Иногда кажется, что легче спастись, затеряться самой. Но так думать нельзя.

Навстречу идёт женщина. Молодая, в дешёвой курточке и платке. Идёт вдоль берега, что-то? — или кого-то? — высматривая из-под руки козырьком. Хочется развернуться и бежать опрометью, не оглядываясь.

Ускоряю шаги. Подхожу:

— Здравствуйте. Я хочу вам…

Она всплескивает руками:

— Ничего себе! Ты же вся промокла, да как это так угораздило? А что у тебя с лицом? Ой, бедняжка… пошли, пошли.

Сдёргивает платок, обматывает мою мокрую голову. Берёт меня за руку и, развернув спиной к морю, целеустремлённо ведёт куда-то. А как же то, что она искала? Или она искала — меня?!

Всё же рассказываю ей. Скомканно, почти равнодушно. Она кивает в такт моим словам и нашему всё убыстряющемуся шагу. Местами издаёт сочувственные междометия. Я не верю в её сочувствие. Я вообще ей не верю.

Нет! Ни за что!! Нельзя!!!

Верю.

Мы подходим к низкому широкому строению без окон, с одной двустворчатой дверью. Женщина нажимает на кнопку при входе; дверь открывается натужно, очень толстая на ребре. За ней — ступеньки вниз. В бункер. Наверное, какой-то другой вход. Не хочу!..

Отталкиваю её, вырываюсь, бегу.

Мы сталкиваемся в сплетении узких улочек, нос к носу, глаза в глаза, неожиданно, вопреки теории вероятности: два маленьких шарика в огромном лабиринте. Я её не помню. Узнаем друг друга по синюшным точкам по краям лица. Но её лицо — и вправду невыразимо прекрасно.

— Ты тоже? — спрашивает она.

Киваю.

— Давно?

— Не знаю… Тут было утро. Да, уже давно.

— А я только что. Но они, кажется, успели сообщить… Ты сама выдёргивала булавки?

— Сама. Видно?

— Главное, чтобы заражения не было. Распухло, ужас. Я дождалась, пока снимут.

— Наверное, правильно сделала… Но я не смогла.

— И как ты?

— Никак. Пока.

Слышатся шаги. Где-то близко, на одной из соседних улиц. А может быть, и не очень близко — здесь хорошая акустика. Только запутанная так, что практически невозможно определить направление звука.

Но она всё-таки срывается с места:

— Пошли! Там человек!

— Зачем? — спрашиваю устало.

— Надо ему рассказать! Он нам поможет!

— А если нет? Ты же сама сказала, что они уже сообщили о тебе. А обо мне так несколько часов назад. Вдруг он…

Она смотрит на меня во все глаза. Прекрасные и чистые, как море.

— Лучше отсидеться здесь, — всё-таки говорю я. — До темноты. Безопаснее.

— Лучше пускай люди тысячу раз обманут меня, — чеканит она, — чем я…

— …перестану им верить.

Это максима.

Их не один десяток — заложенных в нас моральных максим, и каждая из них незыблема, как мир. Должны быть незыблемы. Все. И если у меня не всегда получается верить людям и подставлять им же вторую щеку для удара — это ошибка, погрешность, аллергическая реакция, как асимметричная опухоль на моём лице. Может быть, потому, что я не дождалась окончания реабилитационного периода после операции. Сама, с болью и кровью повытягивала булавки.

Той, другой, рядом уже нет. Побежала на шаги. С верой, что её спасут.

Кажется, что мало света. На самом деле это иллюзия, потому что освещение тут — идеальное для человеческих глаз. Длинный коридор, белые стены. Моя очередь ещё не подошла.

Дожидаюсь. Подхожу к столу, присаживаюсь, беру шариковую ручку, придвигаю к себе кипу бумаг. Нужно подписать каждую страницу. Это так по-человечески. Пока эксперимент не завершён, они даже в таких мелочах всячески подстраиваются под нас, людей.

Страница за страницей — отчёт о наблюдении за моим экспериментальным выходом в город. Не читаю, просто ставлю роспись внизу, на полях. Подпираю щеку свободной рукой: опухоль уже не горячая и гораздо меньше. Страшно представить, какой я сделаюсь красавицей.

И последний документ, две строчки под канцелярской шапкой: совершеннолетия достигла, являюсь дееспособным лицом, участие в эксперименте принимаю добровольно. Сколько раз я уже подписывала эту бумажку?.. не помню. Но они скрупулёзны в канцелярских делах. Как люди.

Люди скоро станут другими. Лучшими. Сначала мы, опытная группа. Потом наши дети. Когда-нибудь — всё человечество.

Все до единого будут счастливы. И никто не уйдёт обиженным.

Это максима.

Над площадкой для сушки белья, примерно на уровне третьего этажа, летела собака. Она вырулила из-за деревьев и помчалась навстречу Юрию Никитичу, метя воздух ушами и время от времени жалобно повизгивая — ну прямо-таки обиженный щенок. Впрочем, щенок и есть: большеголовый, напоминающий плюшевую игрушку. А уши длинные и нелепые, как у щенка в знаменитом мультике про Мальчугана и толстого Петерсона с пропеллером.

Чуть не перекувыркнувшись, собачонка подлетела к Никитичу и Дмитревне, остановилась почти над головами, затрепыхавшись, точно невидимым стержнем присобаченная к небосклону.

Юрий Никитич поискал глазами шалопая. Ага, вот он: Колька… или Петька?.. со второго этажа — сидит, взгромоздившись на подоконник, и глаза вылупил, круглые, немигающие. В азарте мальчишка.

Юрий Никитич тяжело опёрся на трость, погрозил кулаком:

— Я тебе!.. Не жалко щененка? Смотри, узнают — приедут за тобой, заберут куда не след.

— А чё? — среагировал Петькоколька. — Я, дед Юр, ничё, я просто играю. А кто заберёт? Вы о ком, деда?

— Ты сдурел, Никитич? — Дмитревна потянула мужа за рукав. — Совсем в голове всё перемешалось? Теперь давным-давно свобода.

Щенок медленно, как на парашюте, опустился животом на траву, растопырив подкосившиеся лапы, и одурело завертел головёнкой. Колькопетька уныло вздохнул — громко, чтоб на всём дворе слышно было, — и соскочил на пол по ту сторону подоконника. Видно, испугался — не неведомых приезжающих, а дед-Юру с его тростью.

Юрий Никитич послушно отправился вслед за Дмитревной к скамейке. Присели.

— Так что, свобода, да? — спросил, помолчав. Будто не знал ответа.

— Ага, — кивнула Дмитревна. — Давно, лет пять, по меньшей мере. Уже и новую Конституцию успели принять, в которой права человека обозначены.

Никитич тоже покивал.

«Да, — подумал он. — Я и сам гонял щенков когда-то. Щенков, котят, кур даже. В деревне тогда жили, ещё до войны. Хозяйство было… до того, как батя на фронт… Смешно это выглядит — кувыркающаяся курица. Чего ж я на мальчишку-то взъярился? Вот сейчас бы и попробовать… сдвинуть с места что-нибудь. Раз свобода».

— Ты, дед, уж вовсе склеротиком стал, — гнула своё Дмитревна. — Небось ничего не помнишь. А ну скажи, какой сейчас год?

«Седьмой… или пятый?.. Не вспомнить». Юрий Никитич промолчал, поднялся со скамьи. Нехорошо защемило под сердцем.

— Дмитревна… таблетки дома?

Отпустило.

Да, она права. В голове всё перетасовалось, что делал вчера, сегодня — уже из памяти вон. Что было в этом году, в прошлом…

Зато минувшее, много лет назад бывшее явью, — помнится, ах как помнится!

Юрий сидел у окна, сосредоточенно перебирал бумаги. Ну и работы навалилось с выходных… От девяти утра до шести вечера не разогнуться. Люди помчались наперерыв в столовую, жевать чёрствые булки и запивать кефиром, а Юрию не до того. Каждый документ просмотреть, оценить — в архив или на выброс. Положить в одну из двух стопок на краю стола. И таких бумаг — кипа, плюс другая кипа, плюс третья. Загромождают стол.