Но у уцелевших, загнанных в бетонные норы убежищ, терпящих постоянные лишения людей теряется воля не только к победе, но и к самой жизни. Есть только один способ продолжать войну: убедить этих несчастных, что никакой войны нет, ад — это рай, и жизнь прекрасна. Средства современной науки позволяют это сделать.

Новак, занятый своими мыслями, и не заметил, что всё опять изменилось. Исчезло синее небо, деревья и птицы. Новак шёл по бетонному туннелю. По потолку змеились провода, удерживаемые железными скобами. По стенам кое-где стекала вода, от неё исходил тухлый запах. Мерцали лампы в грязных плафонах. Где-то ровно гудели какие-то машины.

Новак остановился и огляделся. Теперь он знал, что это не галлюцинация. «Надо бороться, — подумал он. — Раз моё сознание восстанавливается, можно восстановить и сознание других. Тогда, возможно, удастся положить конец войне». Он достал из кармана пузырёк с пилюлями и швырнул в сторону.

И тут же понял, что делать этого не следовало.

К нему быстро подходил солдат с автоматом, очевидно, следивший за ним всё это время. Разговор о ликвидации молнией пронёсся в мозгу Новака. Он понял, что выдал себя и что теперешнее его состояние и есть полная ремиссия. Новак бросился бежать.

Воздух раскололи выстрелы…

«Вчера в городском парке был найден мёртвым наш коллега Карел Новак. Смерть наступила от сердечного приступа. Дирекция Института выражает соболезнование родным и близким покойного».

Уже почти не больно. Просто надо отыскивать не только головку булавки, но и её конец и вытягивать строго по направлению. Последние четыре вышли вообще без крови. А дальше никак ничего не нащупывается, хотя кожа лица до сих пор перекошена, стянута — но, возможно, это остаточное ощущение, вроде фантомной боли?

На ощупь щека горячая, напухшая. Так и должно быть, или у меня аллергия? И определённо ещё одна булавка у основания подбородка… Зеркальце. Где-то оно было. Сейчас…

Разбилось. Плохая примета.

И правда, вот она. Перламутровая головка, через два сантиметра выглядывает, поблёскивая, остриё. Вытянуть чисто не получилось, закровило; облизала палец, смазала ранки слюной. Теперь вроде бы всё.

Лицо в осколке зеркала — действительно опухшее, асимметричное, как неудачный блин. Но обещанной красоты не очень-то и жалко.

Жалко человечество.

Открытый воздух. Слишком много света, хотя день пасмурный, влажный. Почти безлюдно. А с другой стороны, что бы я делала, если бы сразу напоролась на толпу?

Улочка неимоверно узкая, особенно вдали, в перспективе. Пройдёшь чуть дальше — и дома сдвинутся стена к стене, раздавят, расплющат, а потом, возможно, и разойдутся как ни в чём ни бывало. Зато и справа, и слева много арочных проёмов — ловушек?.. выходов? В одном из них — старик. Возится, устанавливая раскладной стульчик. Нет, старушка. Готовит себе место просить милостыню.

Всё равно. Любому. Каждому.

Я подхожу:

— Выслушайте меня, пожалуйста. Даже если ничем не сможете мне помочь — выслушайте! Проводится эксперимент. Масштабный эксперимент над… пока у них небольшая опытная группа девушек — именно девушек, потому что расчёт на репродукцию… Мне удалось сбежать. Они говорят, что хотят улучшить человека… человечество… но на самом деле…

Пустые глаза, морщинистая рука лодочкой. Я непонятно объясняю. Эта бабушка, наверное, никогда в жизни не слышала слова «эксперимент». Но всё равно. Я должна.

— Спрячьте меня! Они же гонятся, ищут… где вы живёте? У вас меня не…

— Ты подаёшь или что?! — отшатываюсь от внезапного залпа агрессии. — Ходют тут всякие! Вот сейчас позвоню куда еле…

Морщинистая рука ныряет за пазуху. Выныривает. Мобилка.

Бежать.

Наверное, просто очень раннее утро. Там, у нас, был рациональный график сна и бодрствования, независимый от астрономического дня. А здесь они все пока ещё спят. Почти все.

Молодой парень в джинсах и чёрной кожанке. Идёт неторопливо, на слегка помятом лице довольство жизнью. Откуда-то — от кого-то — возвращается. Куда-то, к кому-то. Впрочем, это не имеет значения.

Подбегаю. В последний момент поскальзываюсь на брусчатке и тыкаюсь носом в шершавую пахучую кожу. Не падаю. Он не даёт упасть. Подхватывает и держит за плечи.

Поднимаю голову. Глаза в глаза:

— Пожалуйста, помогите мне! Они не могут позволить мне уйти, потому что мне известно об эксперименте… Я вам всё расскажу, а вы передайте всем, кому сможете, люди должны знать! Иначе…

Вспоминаю, как выглядит моё лицо: опухоль во всю щёку, стянутая кожа, следы от уколов. Но он не обращает внимания. Он улыбается и облизывает кончиком языка обмётанные простудой губы:

— Ага, помогу. Пошли.

Ныряем под арку. Наверное, он знает какой-нибудь тайный сквозной проход, способный сбить их с толку, запутать следы. Правильно, это сейчас самое главное. А когда мы будем более или менее далеко, в относительной безопасности, я ему подробно…

— Да куда ты, стой, тут уже никто не увидит. Давай-давай, живенько, сама. Чёрт, зиппер заел… Ну?

Пытаюсь сбросить его руки. Пытаюсь выскользнуть из их кольца. Пытаюсь оттолкнуть подальше твёрдую грудь в лоснящейся коже. Ничего не выходит, и на рефлексе, от отчаяния резко и коротко бью коленом…

— Ах ты… Сука! Кретинка! Рожа кривая!..

Бегу, застёгиваясь на ходу: пуговицы через одну, да и те висят на ниточках… Я не должна была. Может быть, потом, после — он бы выслушал, понял, помог…

Вряд ли.

Проход действительно сквозной. Выбираюсь на площадь. Здесь уже пахнет морем. И людей тут уже довольно много, они разбросаны по широкому, слишком широкому для меня пространству рассыпчато, кое-где, как на старинной гравюре. Так даже лучше.

Глубоко вдыхаю. Страшно начать. Любой из них может… меня ведь, наверное, уже объявили в розыск. И никто не знает. Гораздо скорее поверят официальному сообщению по радио, чем странной девушке с распухшей щекой.

Но я должна.

Молодая мама с младенцем — вышла за молоком? — испуганно шарахается в сторону, выруливая коляской, скачущей по брусчатке; ребёнок плачет. Басовито, на всю площадь.

Молочница замахивается на меня половником для сметаны, не зло, а так, почти шутливо: не лезь, мол, не мешай заниматься бизнесом. Несколько прохладных капель попадают на нос и щёку. Слизываю, где достаю. Вкусно.

Дворник слушает внимательно, опершись на метлу, как старый воин на алебарду. Слишком внимательно. Шевелит губами, что-то повторяя за мной, сопоставляет, делает выводы… Отставляет метлу к стене. Охотничьи искры в глазах.

Бегу.

Улица упирается в морской берег. И не кончается — уходит к воде бетонной стрелой пирса. Бежать вперёд, не сворачивая. Преследователи будут удивлены, когда мои следы просто кончатся там, на краю, над зеленой водой…

Так и случится, потому что там, вдали, пришвартована лодка. Согбенный силуэт человека, сидящего на кнехте с удочкой, чётко темнеет на фоне посветлевшего неба. День всё-таки будет ясным. А тот человек, рыбак, он же поможет мне! Я не имею права в это не верить.

Бежать по пирсу так хорошо. Так много воздуха, воды и света. Жизни. Жаль, что он заканчивается слишком быстро.

Рыбак не поднимает головы. Я присаживаюсь рядом, на соседний кнехт. Негромко:

— Послушайте…

Он по-прежнему неподвижен, однако по внезапному напряжению плеч и шеи я понимаю: слушает. Наверное, он прав. Не показывать виду, что мы вступаем в сговор. Рассказываю вполголоса, глядя в сторону и вниз, на колеблющееся стекло морской поверхности с водорослями и медузами в зелёной толще.

Я уже утрясла, систематизировала свой рассказ, он не рвётся больше в сумбурные клочья, не прорастает бессвязными призывами о помощи. Почти спокойно, логично, по порядку. Об эксперименте, который ставит над людьми иная, нечеловеческая раса. О нас, опытной группе девушек от восемнадцати до двадцати двух лет. О наших прооперированных лицах и душах. О моём побеге. О том, что нам, наверное, ещё можно спастись. И мне. И другим. И человечеству.