Второй наборщик, Имре Ларенц, попал в плен вместе с Бажиком. На фронте они дружили, а в редакции «Венгерской газеты» дружба пошла врозь. Возможно, Ларенца злило, что Бажик предпочитает переговариваться с ним на бумаге. С тех пор как оба стали набирать и печатать газету, Ларенц вечно сетовал на Бажика.

Майора Балинта не особенно беспокоило, что наборщики бранятся между собой. Если им нравится, пусть себе продолжают, какое, дескать, мне дело. Анна Моцар держалась на этот счет иного мнения и часто стыдила обоих наборщиков, стараясь их примирить.

Женский монастырь представлял собой двухэтажное каменное здание с массивными, метровой толщины, стенами и узко прорезанными окнами с решеткой из частых железных прутьев. Дубовые ворота тоже были обиты железом. Внутри был лабиринт узких, извилистых, мрачных коридоров и тесных, с высокими потолками келий. Кровлю здания венчали две остроконечные башни.

Монастырь стоял в неширокой котловине, затерянной среди Карпатских гор. Странные истории рассказывали о нем окрестные жители. В былые годы сюда совершали настоящее паломничество сначала польские паны, а впоследствии еврейские лесопромышленники. Являлись они всегда не с пустыми руками и при посещении святой обители обычно оставались в ней на ночлег.

Особо поучительные истории из жизни обитательниц монастыря поведала в порыве гнева некая молодайка-украинка, у которой Анна Моцар вырвала из рук яростно сорванный с головы какой-то затворницы монашеский убор. Молодайка была рослой, с румяным лицом и льняными косами, щеголяла она в высоких красно-коричневых сапожках и белой домотканной вышитой рубахе. На ее полной красивой шее тройным рядом голубели бусы. В наказание за драку с монашкой Анна заставила ее вычистить двенадцать пар сапог.

Что касается монашки, которая успела плюнуть в лицо молодайке еще до того, как та сорвала с нее монашеский чепец, то в качестве штрафа ей досталось мытье всей скопившейся в редакции грязной посуды. Посуды, кстати, оказалось не так уж много, о чем Анна чрезвычайно жалела.

Молодайка выполнила свое задание с ворчаньем и злостью, но вполне добросовестно. По ее манере чистить сапоги было сразу видно, что солдатские привычки ей хорошо знакомы. Счистив грязь, она, прежде чем начать наводить блеск на сапожные головки, щедро на них наплевала, видимо усвоив простую солдатскую истину, что сапоги от этого приобретают особый глянец и прочность. Покончив с работой, бабенка мило распрощалась с Анной Моцар примерно в таких выражениях:

— Вы вот тоже расквартировались аккурат у этих самых… преподобных схимниц… Могу сказать, кто они такие!.. Перед войной съезжались к ним купцы со всей Галиции, а во время войны — немцы. Теперь, значит, подошел ваш черед. И как только рожи у них со стыда не сгорят!

Монашка выразила свое мнение о противнице гораздо спокойнее, но зато куда более основательно:

— Эта баба все три года денно и нощно обслуживала немцев. За это ей и землю-то дали. Двадцать четыре хольда.

Анна доложила об этом Балинту.

Лысый майор, который, сбросив китель, корпел в это время над передовицей для очередного номера газеты, выслушал ее рассказ с заметной досадой. Когда Анна замолчала, он закряхтел и совсем уж по-штатски почесал затылок.

— Ну и как же? — приставала к нему Анна. — Что теперь предпринять?

— С одной стороны, всю эту историю следует немедленно предать забвению, — ответил Балинт, — а с другой — не надо забывать о ней ни на минуту.

— Отлично сказано, Геза! Если бы вдобавок ты мог еще пояснить, как понимать твой мудрый приказ!..

— И поясню. Забыть — значит не совать больше носа в отношения между монашками и местным кулачьем. Они ненавидят друг друга, и наверняка не без оснований. Если в эту историю ввяжемся еще и мы, то наживем сразу двух врагов. Споров и дрязг их толком не разрешим, а на выпуск газеты времени не останется. Это первое. Второе. Нам нельзя ни на минуту забывать, что в здешних местах долго орудовали гитлеровские живодеры. Их преступление не только в том, что они сгубили тысячи человеческих жизней, но и в том, что многих людей низвели до своего уровня.

— Гм…

Теперь пришла очередь призадуматься Анне.

Рядом с женским монастырем, на покатом горном склоне, были солдатские могилы. Бесчисленное множество могильных холмов: большие братские могилы и низенькие насыпи одиночных могил. Пространство между могилами монашки и прислуживавшие им старухи крестьянки засадили капустой, огурцами и луком.

Противоположный, поросший мелколесьем скат горы немцы при отступлении заминировали. Взвод советских саперов уже много дней подряд выискивал, взрывал и обезвреживал здесь мины.

Типография «Венгерской газеты» устроилась в монастырских подземельях. Военно-инженерное подразделение провело сюда электричество. Тут же, в типографии, среди станков и наборных касс, работали сотрудники редакции, тут на каменном полу они и спали, постелив свои плащ-палатки. Ни для сна, ни для работы точно установленных часов не существовало. Трудились, пока не закончатся все необходимые дела, а едва успев освободиться, сразу заваливались спать.

Не были точно определены и обязанности каждого — всякому дела хватало с избытком. Например, Анна Моцар взяла на себя мытье посуды, однако частенько заставляла нести эту повинность не только Пожони, но и Балинта, если у кого-нибудь из них урывалась свободная минутка. Пожони, тот даже подобное поручение выполнял очень обстоятельно: если брался чистить алюминиевую посуду, она у него сверкала, по словам лысого майора, не хуже венецианских зеркал. Сам Пожони считал это сравнение сильно преувеличенным. Приготовление пищи тоже лежало на плечах Анны Моцар, а роль кухонного мужика взял на себя Тольнаи. Он превосходно чистил картошку и мастерски щепал лучину для растопки. Глухой наборщик умел с необыкновенной быстротой разводить огонь, а Ларенц, отправляясь подышать свежим воздухом, непременно отыскивал что-нибудь съедобное: пару кочанов капусты, дюжину огурцов, пучок лука. Обстоятельство тем более удивительное, что свои прогулки он совершал обычно в ночное время.

Первые экземпляры седьмого номера «Венгерской газеты» были отпечатаны в третьем часу ночи. Станок приходилось крутить вручную, чем поочередно занимались Пожони и Тольнаи. Иногда их подменял Балинт и Володя Олднер.

В тот момент, когда сотрудники редакции перелистывали и просматривали первые оттиски полос, с удовольствием вдыхая упоительный запах типографской краски — для любителей газетного дела это ни с чем не сравнимое наслаждение, — а верная своим привычкам Анна Моцар вылавливала первую обнаруженную ею за сегодняшний день опечатку, в типографию прибыл нежданный гость, подполковник Давыденко из Политуправления фронта.

Прежде всего по кругу прошлась огромная алюминиевая фляга подполковника, а когда, уже опустошенную до дна, Володя Олднер вручил ее Давыденко, подполковник распаковал привезенные для редакции подарки: килограмма два трофейного венгерского табака и целую кипу того же происхождения папиросной бумаги. Все это быстро поделили поровну между всеми. Хоть выдаваемый редакции из фронтовых интендантских складов кавказский табак был несравненно лучше тех табачных отбросов, которыми снабжалась венгерская армия, работники «Венгерской газеты» очень обрадовались и тут же свернули себе по цигарке. Задымили все разом, включая даже Анну, которая вообще-то была некурящей.

«Отечественный!» — нацарапал на своей грифельной доске Бажик.

— У меня к тебе серьезный разговор, Геза, — обратился Давыденко к Балинту. — Где бы нам потолковать с глазу на глаз?

— Пошли на воздух. Вести-то по крайней мере добрые?

— Разные!.. Я спешу, мне немедленно нужно ехать обратно в Лишко. Да, Анна! Дайте, пожалуйста, чего-нибудь перекусить моему шоферу.

Взяв Давыденко под руку, Балинт долго бродил с ним среди могильных холмиков и монастырских капустных и огуречных грядок.

— Тебе известно, — вполголоса произнес подполковник, — что капитан Дьенеи доставил нам сообщение, будто Хорти уже намерен по примеру Румынии порвать с Гитлером?