Генерал понимал, что, не совсем правильно оценивая венгерскую обстановку, Фалуш все же верно угадывает завтрашнее соотношение сил в стране. За его в чем-то наивными рассуждениями отчетливо ощущались растущие силы венгерского народа и воля к победе венгерских коммунистов.

Генерал-полковник задумался.

Все время, пока Балинт, избегая красивостей, монотонно переводил, правая рука генерала лежала на узком плече Фалуша. Потом, взяв его под руку, генерал-полковник помог пленному мадьяру подняться со стула и повел его в другой угол комнаты, к столу с горельефом. Здесь была изображена Венгрия от Карпат вплоть до австрийской и югославской границы.

Сначала Фалуш не понял, зачем показывает ему генерал эту рельефную карту. Меж тем генерал указывал пальцем путь, который предстояло пройти Красной Армии.

Когда Балинт перевел то, что он сказал, Фалуш передал генерал-полковнику драгоценный лоскуток материи с посланием венгерским коммунистам-эмигрантам.

Генерал-полковник взял в руки мелко исписанный лоскут и долго его рассматривал, хотя, разумеется, не понимал ни слова из того, что там было начертано. Потом вручил его обратно Фалушу.

— Послание предназначается не нам! — сказал он. — Пусть товарищ Фалуш лично передаст это по назначению. Завтра утром мы отправим товарища Фалуша в Москву. А теперь не буду вас больше задерживать. До свидания, товарищи.

На окраине Стрыя высились угрюмые кирпичные корпуса, насквозь пропитанные застарелым запахом кислой капусты, табака и пота. Точную копию таких строений можно было увидеть и в Будапеште, и в Праге, и в Граце, и Вене. Во времена Франца-Иосифа тут помещал казарма, при польских панах жили монахи.

В годы фашистской оккупации в этих кирпичных корпусах гнездились полк СС и отряд гестапо, и мрачное это здание наводило страх и ужас на всю округу. А летом 1944 года в уродливом, угрюмом сооружении, терпеливо и равнодушно переносившем смену эпох и властей, за решетчатыми окнами жили военнопленные мадьяры — три тысячи рядовых гонведов и двести пятьдесят с лишним офицеров.

За июль — август в плен попало множество венгров. Значительную часть их удалось эвакуировать в тыловые районы, в приволжские, уральские, кавказские лагеря. А те, кого сейчас можно было увидеть в мрачных корпусах стрыйских казарм, находились здесь вовсе не в наказание, а в знак оказанного им авансом доверия.

Жили военнопленные в этом лагере в отличных условиях, регулярно сполна получая полагавшийся им паек.

В трехэтажном каменном особняке, там, где во времена Франца-Иосифа был расквартирован штаб полка, теперь размещены были пленные офицеры. Для них читались ежедневные двух-трехчасовые лекции на венгерском языке.

Хотя посещение лекций обязательным не считалось, все офицеры ходили на них — одни от скуки, другие любопытства ради, а кое-кто даже из корыстных соображений. Так по крайней мере обстояло дело вначале. Смуглолицая энергичная женщина-лектор, в очках, с грубым мужским голосом далеко не без труда сумела возбудить в своих слушателях интерес к таким проблемам, о которых большинство пленных офицеров до тех пор не имело ни малейшего понятия.

Лектор Юлия Сабо ходила в военной форме — защитного цвета юбка и гимнастерка, сапоги. Многим гонведным офицерам такой ее наряд был крайне не по вкусу.

— Комедия!.. На фронте еще понятно… Хотя и там…

— Но здесь?

— Безвкусица!..

Докладчица отлично ощущала холодное, почти враждебное отношение аудитории, но ни на йоту не изменяла раз принятого тона: была чрезвычайно корректной и в то же время сдержанной. Обычно, закончив лекцию, она отвечала на задаваемые вопросы, вежливо прощалась со слушателями и, не пускаясь ни в какие частные беседы, уходила.

Однажды, говоря о добровольческих отрядах борцов за свободу времен Лайоша Кошута, Юлия Сабо рассказала несколько эпизодов боевых действий испанских партизан в период гражданской войны в Испании.

— Прошу прощения, — перебил ее с места один из слушателей, это был капитан Дьенеи. — Не будете ли вы любезны сказать нам, существует ли книга по тактике и стратегии испанских партизан?

— Не знаю. Думаю, что нет, — тихо ответила докладчица. Насколько мне известно, военная история испанских боев пока еще не разработана.

— Тогда разрешите узнать, где уважаемый профессор вычитал все преподнесенные нам сегодня истории?

Юлия Сабо легонько усмехнулась — или, может, так только показалось? — всего на какие-то короткие доли минуты, пока протирала очки. Но едва они были вновь водружены на нос, лицо приняло прежнее, весьма серьезное выражение.

— Как вам сказать… — произнесла Юлия, чуть-чуть растягивая слова. — Когда человек пережил все это сам, такие вещи не забываются…

И без малейшей паузы Юлия Сабо как ни в чем не бывало продолжала лекцию.

С этой минуты для большинства офицеров ее выступления приобрели совсем новый смысл и значение. Теперь они уже с напряженным вниманием следили за ее речью и вскоре поняли, что это далеко не бесполезно. Партизанское прошлое Юлии Сабо вызвало в них вполне понятное и вполне здоровое любопытство к ее лекциям, а содержание лекций в свою очередь подняло в их глазах авторитет этой строгой очкастой особы.

Мир в представлении пленных начинал принимать новые очертания. После занятий лектору во многом помогал гонвед Даниэл Шебештьен, окончивший антифашистскую школу в одном из подмосковных лагерей.

Шебештьен был обут в русские сапоги, сухопарую его фигуру облекала зеленая красноармейская гимнастерка, только без погон. На головном его уборе красовалась красно-бело-зеленая кокарда.

Шебештьен больше занимался работой с рядовыми, чем с офицерами. Регулярно, изо дня в день выступал он перед гонведами с небольшого помоста в левом углу просторного мощеного казарменного плаца, поверхность которого была подобна сплошному исполинскому кирпичу. Шебештьен говорил в микрофон. Темы его докладов были весьма разнообразны. Он старался по возможности связывать их с текущими событиями и, прежде чем начать доклад, всякий раз комментировал эти события, зачитав предварительно сводку командования Красной Армии о положении на фронтах.

Советские сводки неизменно вызывали у гонведов известное чувство разочарования: слишком уж они привыкли к многословным разглагольствованиям Геббельса. В глазах людей, воспитанных на геббельсовских сводках, русские сообщения о положении на фронтах представлялись чрезвычайно скупыми. Даже в период больших и решительных побед Красной Армии они были столь же справедливы и предельно кратки.

Из международных событий венгерских военнопленных больше всего волновало то, что происходило в Румынии. Народ в этой стране уже изгнал со своей земли немецких фашистов и объявил войну гитлеровскому рейху.

Когда Шебештьен поведал пленным об этом событии, одни из них искренне радовались румынской победе, другие, напротив, опечалились — им казалось, что румыны получат теперь «лишний козырь», опередив мадьяр. Нашлись и такие, особенно среди офицеров, что отзывались о «валахах» с нескрываемой злобой:

— Вы только поглядите, что творит это вшивое племя.

Лишь немногие соглашались с капитаном Михаем Дьенеи, который попросил слова по окончании доклада о международном положении и, помимо всего прочего, сказал:

— Не ругать надо румын за то, что они смогли избрать правильный путь действий, и не просто завидовать тому, что при помощи Красной Армии они освободили Румынию… Да, не просто завидовать, — повторил еще раз Дьенеи. — А поучиться у них! И последовать их примеру.

Несколько дней подряд офицеры пылко спорили, как же отразится победа румын на судьбах Венгрии. Даже все, кто до сих пор отмалчивался и никак не выражал собственного отношения к происходящему, теперь упорно провозглашали свою собственную позицию и, как умели, защищали ее. Правда, эта их позиция менялась что ни день, даже с часу на час. Понадобилось несколько суток, чтобы пленные офицеры пришли наконец к единодушному мнению, что дальше тянуть нельзя, время действовать, наступило и для мадьяр.