— Сначала нас учили не верить, что бог творит чудеса, а сейчас хотят внушить, что чудеса могут творить люди.

С тяжелым сердцем легли мы спать в тот вечер. В огромном зале старой царской казармы на полу были постланы для нас соломенные тюфяки. В полночь мы заснули, но солнце еще не успело взойти, как нас разбудили. Пришел некий ранний гость, престранный человек. С лица он напоминал не то китайца, не то японца, но не был, видимо, ни тем, ни другим. От настоящего китайца он чем-то отличался, но чем, я понять никак не мог.

Наш гость, еще очень молодой человек, приземистый, желтолицый, с глазами как миндалины, оказался — это выяснилось позже — тоже студентом. Одет он был… Трудно даже описать, как он был одет, но я все же попробую… В общем, наш гость был наряжен так, как это было принято у венских извозчиков первых лет правления императора Франца-Иосифа, когда еще не существовало автомобилей: пиджак в крупную клетку, такиё же брюки, вишневого цвета жилет, желтые туфли и белые гамаши. На шее ярчайший галстук бантиком, на голове черный котелок. Гость не снял его, даже присев на предложенный ему стул. В Советском Союзе подобный головной убор можно откопать разве лишь в музее, да и то навряд.

Словом, увидав такого посетителя, я еле удержался от смеха, и то лишь потому, что еще в Венгрии знал, что такое подлинное гостеприимство. Но многие из моих товарищей не выдержали и расхохотались. Остальные натянули на голову одеяла. Проглотив смех и досаду, я дружелюбно обратился к нашему раннему гостю по-русски, спрашивая, кто он такой, откуда и зачем к нам прибыл? Он назвал свое имя — я его и тогда-то еле разобрал, а сейчас и вовсе не помню — и на очень странном языке, который он, но всей видимости, принимал за русский, сообщил, что родом из Тувы, откуда приехал сюда, в Баку. Разыскал он нас потому, что слышал, будто мы студенты с Запада, а это, мол, как раз его специальность.

Меня несколько удивила подобная специальность, но я не стал вдаваться в подробности, только поинтересовался, где, собственно, находится Тува? Он с готовностью объяснил, что родина его лежит где-то на востоке, неподалеку от Китая и совсем рядом с Монголией. Ответ был дай вполне ясный и четкий, но я из него понял лишь то, что гость наш приехал откуда-то очень издалека и добираться до Баку ему пришлось то на поезде, то на верблюдах, то пароходом, а случалось, и пешком.

— Для чего же вы проделали такой огромный путь от Тувы до Баку? — задал я второй вопрос.

— Я совершил мое паломничество в Баку, — с приятной улыбкой ответил гость, — чтобы здесь, на месте, изучить западную культуру. Ведь это моя специальность.

За десять дней, проведенных нами в Баку, я частенько встречался с этим тувинцем. Мы подолгу беседовали, и немало мудрых вещей довелось мне от него узнать. В том числе и то, как глупо делить мир на Восток и Запад. Вначале меня смешила его одежда. Однако, узнав его ближе и ознакомившись с его планами, я уже не только не смеялся, но восхищался им. Тувинский товарищ беззаветно любил свой народ.

Пока Тулипан при помощи своего красноречия переносил гонведов то в Сибирь, то в раскинувшийся по берегу темно-синего Каспия город Баку, тяжелые облака заволокли луну и на лагерном дворе закрапал, напоминая о приближении осени, ленивый дождик.

Но гонведы не слышали этого тихого накрапывания. Не замечали они и того, что давно сидят в кромешной тьме.

— Полночи, пожалуй, проговорили, — очнулся наконец Тулипан. — Наши, должно быть, добрались уже до Москвы. Будем надеяться, они нас там не подведут! Славные ребята, орлы! Хорошо, что вы избрали именно их.

— Пастор, Шебештьен…

Кишбер перебирал имена всех пятерых посланцев и, называя каждого, неизменно добавлял:

— Малый что надо!

Гонведы поддакивали:

— Парень хоть куда!

Кто-то сказал:

— Хороший товарищ!

— Ну, ребята, пора и честь знать! Давайте поспим, — попрощался Тулипан. — Спокойной ночи. Пусть всем вам приснится новая Венгрия, наша Венгрия — та, которую мы будем вместе строить.

Темный, с погашенными огнями поезд, на котором ехали Пастор и его друзья, в полночь прибыл на один из московских вокзалов. Матово-лиловые лампочки указывали пассажирам, где находится выход, а бледно-красные огоньки обозначали, что «хода нет». Вокзал был тускло освещен, и можно было лишь догадываться о его огромных размерах.

Возле выхода на привокзальную площадь пятерых делегатов и их сопровождающего ожидала грузовая машина. В кабине рядом с шофером сидел молодой офицер. Он спросил у сопровождающего капитана пароль. При свете карманного фонарика офицер тщательно изучил предъявленные капитаном документы и, найдя их в полном порядке, сказал:

— Садитесь в машину!

Город, погруженный в темноту, был полон звуков. Со звоном и звяканьем проносились трамваи без огней, гудя, мчались автомобили. Заводы и фабрики, мимо которых пробегал грузовик с венгерскими военнопленными, свистели, ухали, стучали, грохотали.

Не было тишины и в беззвездном небе… Над городом кружили самолеты. Слепящие лучи прожекторов лизали и ощупывали небосвод. Какой-то луч равномерно, как часовой маятник, качался из стороны в сторону, другой вонзался кинжалом в облака, третий стоял неподвижно, похожий на громадную заводскую трубу.

Под облаками висели огромные воздушные шары, напоминавшие по форме то мяч, то колбасу, то самую обыкновенную кухонную скалку. Стоило одному из прожекторов осветить такой воздушный шар, и он мгновенно начинал сверкать, подобно алмазу.

Уловив в свои сети самолет, сноп прожекторных лучей сопровождал машину и не выпускал до тех пор, пока летчик не подтверждал условной ракетой, что он «свой».

— Двенадцать лет мечтаю увидеть Москву! А тут на тебе — ничего не видно, — очень тихо проговорил Мартон Ковач.

— Бывало, господин лейтенант Збораи подбадривал солдат, обещая, что рано или поздно они попадут в Москву. Вот я и в самом деле в нее попал, — сказал с усмешкой Телекеш.

Пастор молча глядел вверх. Может быть, он отыскивал там небесные светлячки своей матушки?

Ковач восхищался волнующей игрой прожекторов.

— Москва! — вдруг крикнул он прямо в ночь.

Машина выехала за пределы города и прибавила скорость. Но как ни спешил грузовик, лучи прожекторов не отставали от него, продолжая плясать над головами пятерых мадьяр. А в этих головах внезапно вспыхивали сотни и сотни мыслей, то и дело обгоняя и вытесняя одна другую.

— Москва…

Не прошло и часа, как машина достигла цели своего маршрута.

Пароль. Проверка документов.

Какой-то старший лейтенант пересчитал гонведов:

— Раз, два, три, четыре, пять.

Ворота распахнулись. Пять венгров вошли в затемненный двор, который приветствовал вновь прибывших гостей ароматом цветочных клумб.

— Проголодались, ребята? — спросил старший лейтенант, тот, что их пересчитывал.

— Как полагается, — отозвался Ковач.

В большом зале на покрытом клеенкой столике ждал венгров холодный ужин: сыр, масло, редиска, хлеб и квас. Когда они расправились с этой закуской, старший лейтенант показал их новое жилье: койки в два этажа, соломенный матрац, набитая соломой подушка, солдатское одеяло.

— Во!.. Домой попали!

— Спокойной ночи, товарищи. Приятного сна! — попрощался старший лейтенант.

Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм, кавалер ордена Витязей, проснулся по своему обыкновению ровно в шесть ноль-ноль.

Протер глаза и неодобрительно покосился на другую железную кровать, точь-в-точь как у него. Койки эти стояли в просторной с двумя широкими окнами палате лагерного госпиталя. На этом втором ложе, с головой укрывшись серым солдатским одеялом, громко храпел генерал-майор Енеи.

В пять минут седьмого дверь двухместной палаты отворились — не постучавшись, вошел денщик обоих венгерских генералов рядовой Бела Раган. Он нес на подносе бритвенные принадлежности — кружку с горячей водой, мыло, помазок и бритву. Это был низенький человек, говоривший всегда нараспев, тощий и плюгавый, но с молодцеватой походкой и бравой выправкой.