Фараго поспешил выразить глубокую благодарность за полученные разъяснения.

Ужин в честь николина дня прошел не по намеченной заранее программе.

Приглашая Миклоша на это праздничное пиршество, Фараго обещал ему, что стол будет скромным, но зато Янош Вёрёш, надо надеяться, чем-нибудь отличится. Оказалось как раз наоборот. Стол получился далеко не таким уж скромным: под вечер из Министерства иностранных дел было доставлено на квартиру Фараго множество самых разнообразных закусок, вино, коньяк, сигары, папиросы и даже шампанское. А вот Янош Вёрёш ничем в этот вечер не блеснул. От речи он отказался под предлогом простуды, хрипоты, плохого общего самочувствия, сильного сердцебиения, да еще и зубной боли.

— Он охрип с того самого момента, как услыхал, что в Венгрии не имеется больше главы государства, — шепнул Фараго Беле Миклошу.

Больным на квартире Фараго оказался в тот вечер не один Янош Вёрёш. Еще раньше, узнав, что не приглашен на важные переговоры, слег в постель Домокош Сентивани. Когда же ему стало известно, что министром иностранных дел будет вместо него другой, он захворал окончательно.

Так как Янош Вёрёш охрип и говорить не мог, Фараго обратился к Бори, прося его произнести во время ужина тост в честь регента. Однако Бори счел себя для этой миссии непригодным: не такая, мол, он важная персона, чтобы провозглашать здравицы во славу правителя Венгрии.

— Единственный человек, имеющий право на столь почетное выступление, — это твое превосходительство! — сказал он Фараго.

— Фразер и глупый интриган! — огрызнулся тот в ответ.

Фараго подумал было о графе Телеки, но разве с ним мыслимо договориться? Маленький граф размечтался о Пустасере и короле Беле IV[65], втором основателе Мадьярии.

Тем не менее один тост за этим ужином все же прозвучал.

Бела Миклош поднял бокал за здоровье венгерских патриотов, продолжающих покуда страдать под немецкой пятой. Выпил он и за тех, кто ныне с оружием в руках сражался во имя будущего венгерской нации.

В половине второго ночи на квартиру к Фараго явился сотрудник МИД. Советский министр иностранных дел просил приехать к нему Миклоша, Вёрёша, Фараго и Телеки. Прием был назначен на два часа.

В кабинете министра господа вторично встретились с теми двумя коммунистами, знакомство с которыми состоялось на дневном совещании.

Министр попросил Миклоша информировать его относительно принятых днем решений. Когда Миклош закончил свое сообщение, министр осведомился, в каком из освобожденных городов предполагается созвать Национальное собрание. Венгры переглянулись. Никто из них и не задумался на этот счет.

— Для такой цели больше всего подходят два города, — заметил Бела Миклош, — или Сегед, или Дебрецен.

— Отнюдь не хочу вмешиваться во внутренние венгерские дела, — сказал министр, — но, будь у меня право голоса, я высказался бы за Дебрецен. Насколько мне помнится, как раз в Дебрецене в 1849 году венгерский народ по предложению Лайоша Кошута лишил трона Габсбургов. Там же была провозглашена независимость Венгрии. Прекрасно и поистине исторически справедливо, чтобы мечта Кошута осуществилась именно в Дебрецене…

Седьмого декабря 1944 года в восемнадцать часов ноль пять минут с Киевского вокзала в Москве отошел специальный поезд на Дебрецен, во временную столицу новой Венгрии. Специальный состав насчитывал семь вагонов: два салон-вагона, два вагон-ресторана, один спальный и два бронированных, снабженных зенитными орудиями. С этим поездом отправились домой, в свою страну, Миклош, Вёрёш, Фараго, Телеки, Кери, Сентивани, Чукаши и Бори. Кроме них, в поезде ехало несколько советских генералов и старших офицеров, а также два венгерских коммуниста, имена которых значились в списке будущего правительства. Тем же поездом выезжали в Венгрию подполковник Давыденко, капитан Шандорфи и старший лейтенант Олднер. Шандорфи и Олднер успели к тому времени крепко сдружиться.

В прицепленном к составу мягком вагоне возвратились на родину после долгой с ней разлуки двадцать шесть венгерских коммунистов-политэмигрантов.

Дорога до Дебрецена, через Румынию, длилась почти шесть суток. В румынском городе Бузэу пассажирам предстояло пересесть в другой состав, так как широкая колея доходила лишь до этого пункта. Румынское правительство предоставило в распоряжение возвращавшихся в свою страну венгров специальный поезд из семи вагонов первого класса, обтянутых внутри красным бархатом. Бела Миклош получил отдельный салон-вагон.

— В этом королевском вагоне почти так же красиво, как в московском метро, — сказал Миклош старшему лейтенанту Олднеру, которого вызывал к себе по десять раз на дню.

Когда поезд уже проходил по Трансильвании, граф Телеки поднял вопрос о том, кому из них отвечать на приветствия ораторов по случаю встречи на дебреценском вокзале. Обсудив это с Фараго и Вёрёшем, Бела Миклош поручил ответить на приветствие от имени всех прибывших самому графу.

— Только смотри, граф, говори красиво! — предупредил Габор Фараго. — Говори умно, но чтобы после не вышло какой беды!

Граф Телеки весьма серьезно подготовился к предстоящей речи. Правда, она будет чуть длинновата, зато, безусловно, содержательна, полна волнующих исторических параллелей и туманных намеков. Восток и Запад… Святой Иштван[66] и Коппань[67], Святой Ласло, Лайош Великий. А в довершение один много говорящий эпизод из греческой мифологии: Геракл на распутье.

Когда поезд уже подходил к Дебрецену и до прибытия оставалось каких-нибудь полчаса, Янош Вёрёш предложил Миклошу, учитывая демократическое настроение общественности, дать разрешение продефилировать перед почетным караулом, который, несомненно, будет выставлен по случаю их приезда, всем приехавшим, не только военным, но и штатским. Миклош такое предложение одобрил и принял.

Двенадцатого декабря в семь часов двенадцать минут утра специальный поезд подкатил к развалинам дебреценского вокзала. Никто приезжих не встречал.

Станционную службу здесь несли несколько русских красноармейцев и железнодорожников-венгров. По просьбе Давыденко шесть советских бойцов помогли венгерским господам снести их багаж на привокзальную площадь, после чего Давыденко прошел в комнату военного коменданта станции и позвонил в городскую комендатуру, прося прислать машины.

Два грузовика, присланные дебреценской организацией Венгерской коммунистической партии за двадцатью шестью возвращающимися из эмиграции на родину коммунистами, прибыли на вокзал гораздо раньше легковых машин из городской комендатуры. Прежде чем забраться в кузовы грузовиков, вернувшиеся из эмиграции венгры торжественно пропели Интернационал, а затем венгерский национальный гимн.

Подполковник Давыденко и старший лейтенант Олднер провели в Дебрецене целую неделю. В сущности, там у них не было никаких дел. Они ждали указаний, возвращаться ли им в штаб 4-го Украинского фронта или они должны поступить в распоряжение командования 2-го Украинского.

Утром восемнадцатого декабря пришла телеграмма: полковник Тюльпанов вызывал обоих к себе. До получения этого приказа офицеры жили в одном из зданий дебреценской городской комендатуры, в огромной ванной комнате, куда им поставили две железные койки.

Володя Олднер попал в Венгрию впервые, он родился в эмиграции. Его отец и мать были борцами-коммунистами, которые неизменно оставались верны своему долгу, куда бы ни загонял их своими преследованиями топтавший Европу фашизм. Начальную школу Володе пришлось проходить в трех различных странах, на трех различных языках. Тем не менее он никогда не переставал чувствовать себя венгром. Десятилетним мальчиком Олднер очутился в Советском Союзе, где крепко усвоил две вещи тот, кто любит свой народ и свою родину, не может не полюбить Советский Союз и советский народ; и второе, надо строить будущее своего отечества, основываясь на воле народа, на его свободолюбии и дружбе с Советским Союзом. Позднее старший лейтенант Олднер выразил ту же мысль в написанной для специального номера «Венгерской газеты» статье. В этом номере публиковался отчет о ходе заседаний временного Национального собрания в Дебрецене и принятых на нем решениях.