Румынский барак представлял собой такое же длинное бревенчатое сооружение, как и у венгров. Койки шли в два этажа, попарно одна над другой. Постель — соломенный тюфяк, подушка, набитая тоже соломой, простыня и серое солдатское одеяло. По стенам между койками было ввернуто по паре огромных крюков — вешалки для одежды и шинелей. Над ними висели узкие полочки. Вещевые мешки обычно засовывались под подушку.

Трое венгров, Шебештьен, Пастор и Ковач, решили посетить румын. Им хотелось разузнать, что нынче происходило в клубе.

— Садитесь, ребята.

Румыны держались чрезвычайно торжественно.

После того как Шебештьен сообщил, зачем они пришли, наступила большая пауза. Ответил им румын, многие годы прослуживший матросом, а затем пять с половиной лет просидевший за коммунистическую агитацию в знаменитой каторжной тюрьме Дофтане. Выйдя из-за решетки, он долго мытарствовал без работы и устроился наконец, под чужим именем грузчиком в одном из дунайских портов. Этот бывший матрос, довольно сносно говоривший на пяти языках, сделал венграм форменный доклад о задачах Румынского национального комитета.

— Так, значит, вы организуете свою румынскую армию? — спросил Пастор, когда тот замолчал.

— Конечно! Румынские офицеры специально для этого и приезжали. Для начала мы сформируем две дивизии.

На другое утро румынские гости, штатский и офицеры, покинули лагерь. А еще через день майор Филиппов приказал одеть с головы до ног во все новое, прямо со склада, четырех румынских военнопленных, избранных делегатами на конференцию. Четыре румынских посланца укатили на машине в Москву.

Спустя несколько часов после их отъезда из лагеря к майору Филиппову явилась делегация от венгерских военнопленных. Делегатов было трое: Шебештьен, Пастор и Ковач. Майор потчевал своих гостей чаем и сигаретами.

Венгерские посланцы принесли с собой письмо, на ко тором стояли подписи двухсот пятидесяти семи военнопленных. Делегация обратилась к майору Филиппову с просьбой переправить это письмо наркому обороны Советского Союза. Начальник лагеря сказал, что выполнит эту просьбу.

Делегаты предполагали, что Филиппов станет их расспрашивать о содержании письма. Но, убедившись, что однорукий майор не проявляет и тени любопытства, они, не ожидая особого приглашения, поведали ему сами, что венгерские военнопленные тоже хотят получить оружие и воевать против Гитлера и Хорти.

— Мы ничем не хуже наших румынских товарищей.

Майор Филиппов не стал допытываться, почему письмо подписало всего двести пятьдесят семь гонведов, хотя в лагере их больше четырех сотен. Промолчали об этом и сами делегаты.

Начальник лагеря еще раз заверил всех троих, что отправит этот, как он выразился, «ценный документ» с ближайшей военной почтой, и поднялся с места.

На прощанье майор Филиппов пожал им руку.

Жизнь военнопленных была заполнена борьбой.

Сначала им приходилось воевать с голодом, что оставило глубокие следы в душе у каждого. Даже теперь, когда голод отступил, среди пленных все еще встречалось немало таких, которые продолжали буквально трястись над едой, хотя лагерь-стационар был оборудован хорошо, питание налажено и кормили весьма сносно. В лагере кое-кто жил даже сытнее, чем у себя в Венгрии, когда был батраком или чернорабочим. После того как эпопея голодовки канула в Лету, беседы среди пленных велись уже не просто о пище, а об отечественной кухне.

Но по существу, мечта о гуляше или клужских голубцах была лишь одной из форм, в которую выливалась их общая тоска по родине.

У Берци Дудаша, который еще в давыдовской церкви поведал однажды товарищам историю, как по приказу герцога Фештетича избивали розгами батраков, появилась теперь новая, довольно странная привычка. Он доставал откуда-то из заповедных глубин своего кармана поблекшую фотографию жены и двух малолетних сыновей и подолгу рассматривал ее, пускаясь при этом в пространные перечисления всего необходимого для приготовления рыбацкой ухи.

Он подробнейшим образом обсуждал сам с собой, как заправлять эту уху, когда и что именно нужно опускать в бурлящий кипяток (а котелок при этом должен быть поставлен на открытый огонь, — вот именно на открытый огонь!).

Тоска по родине, порой совершенно нестерпимая, вызывала у людей и тяжкие вздохи, и скупую мужскую слезу. Однако мысли гонведов в такие минуты были заняты не Венгрией вообще — они думали лишь о собственной деревне, о доме, в котором жили до войны, о жене, о невесте.

Уже с первых дней стало ясно, что попавшие в плен гонведы не составляют какой-то единой семьи. Очутившись в лагере, они объединялись в разные мелкие группы: в одну подбирались земляки, знакомые еще с довоенных времен, в другую — бывшие однополчане, в третью — просто соседи по койке.

Эти группки и группочки распадались так же быстро, как и складывались. Вместо них возникали новые объединения единомышленников. А случалось, что люди целыми группами сближались между собой, постепенно сливаясь в одну.

Именно так обрисовал создавшуюся в лагере обстановку Ковач в беседе с одним советским капитаном спустя три дня после того, как майор Филиппов принял от гонведов адресованное наркому обороны послание.

Мартон отметил, что к осени 1943 года в лагере, в сущности, образовались две большие группы. Инициатива послать письмо исходила от одной из них. К ее сторонникам принадлежало свыше двухсот военнопленных. Однако, кроме них, письмо подписали еще с полсотни гонведов, которых все в лагере звали «камышом болотным» из-за их готовности склоняться то на одну, то на другую сторону, в зависимости от обстановки.

Военнопленные из второй группы, а их насчитывалось больше сотни, на деятельность приверженцев первой группы смотрели враждебно и всячески старались тайно ей противоборствовать. Они презирали своих противников, потому что заводилами в этой группе были коммунисты, потому что она приняла в свои ряды солдат из рабочего батальона и, наконец, по той причине, что все ее члены дружили с румынами и безоговорочно верили всем известиям о военных поражениях немцев.

Коммунистов военнопленные из этой второй группы считали предателями родины, евреев презирали, румын, словаков и чехов люто ненавидели, а в победу Гитлера верили слепо. Им не только было «в точности известно», где и на сколько именно километров продвинулись вперед гитлеровские войска, но они ухитрились даже высчитать, когда именно дойдут немцы до их лагеря — это произойдет второго сентября, не раньше и не позже! — и составили втихомолку список тех военнопленных, которых по приходе сюда нацистов следует обвинить в измене родине, предать чрезвычайному трибуналу и безотлагательно повесить.

Когда Мартон рассказал все это приземистому советскому капитану, тот после некоторого раздумья задал ему вопрос:

— По вашему мнению, обе группы в лагере сложились на основе классового различия и имущественного неравенства?

— До известной степени да. Правда, во второй группе имеется и сын крупного помещика, и несколько сынков деревенских богатеев, и бывший крупный торговец, и домовладелец. Однако к числу самых яростных составителей черного списка относится, например, буфетчик из захудалого трактира, который у себя дома жил, пожалуй, хуже, чем живет здесь. И тем не менее он изо всех сил цепляется за господ.

— Ну а «камыш болотный»? Так, кажется, называете вы колеблющихся? Почему из них присоединились к вам только немногие?

— Как вам сказать?.. Надо думать, людям, по крайней мере некоторым, легче не занимать вообще никакой позиции, чем выбрать четко определенную.

Советский капитан помолчал, затем скептически хмыкнул.

— Это всецело зависит, — заметил он, — от тех людей, которые уже заняли определенную позицию и отлично знают, чего хотят.

Через час после того, как трое венгерских посланцев передали начальнику лагеря письмо на имя Сталина, к майору Филиппову явились с просьбой новые венгерские посетители. Это были Янош Риток и Эмиль Антал-младший.