Тут мистер Грин вновь сделал небольшую паузу. Но теперь он, уже не осклабившись, а вполне серьезно и строго смотрел в лицо генерал-лейтенанту, слегка приоткрывшему один глаз.

— Ваше высокопревосходительство, — прошептал мистер Грин, — наша организация поручает возглавить этот венгерский легион вам. Но поскольку вы по физическому состоянию выполнять эту задачу чувствуете себя в данный момент неспособным, пусть эту роль примет на себя какой-либо другой офицер. Однако действовать он должен от вашего имени и на основе ваших указаний. Вы его назначит сами.

Грин замолчал.

Генерал продолжал сидеть с закрытыми глазами. Потом открыл на секунду левый глаз, моргнул и опустил веки.

— Таков приказ нашей организации, — счел уместным пояснить мистер Грин.

— Я калека, — с тяжелым вздохом проговорил Шторм.

— И тем не менее… Я бы даже сказал, в какой-то степени как раз в силу этого обстоятельства… Кому придет в голову заподозрить именно вас? И разве не взволнует всякого геройский поступок генерала, который, несмотря на физический недостаток… Вы сделаетесь… ну, хотя бы героем Дона, «донским львом»… Легендарный герой, спаситель Венгрии!..

— Побеседуйте с подполковником Чонтошем. Он и будет заместителем командующего легионом. Моим заместителем, — тихо добавил Шторм.

— Подполковник Чонтош? К сожалению, у меня нет права вводить его в курс…

— В этом нет никакой необходимости. Можете сказать ему лишь одно, мистер Грин: «В том случае, если легион станет тем, чего от него ждут, Англия и Америка гарантирует, что в Венгрии раздела земли не будет».

На другой день спозаранку подполковник Чонтош разыскал капитана Гардони.

— Друг мой, я много думал о том, что ты говорил вчера генерал-майору Енеи, — начал Чонтош, сразу переходя на «ты». — В некоторых вопросах, признаюсь, вынужден с тобой не согласиться. Однако далеко не во всем. Ты, безусловно, прав, бездействовать сейчас — ужасное, непростительное преступление. Но начинать, не зная, какие это повлечет за собой последствия, венгерскому солдату не к лицу. Так можно, чего доброго, вместо пользы и вред причинить народу. Надеюсь, тебе понятно мое душевное состояние? Мне хочется принести родине благо, я чувствую, что это мой долг, и в то же время боюсь решительных действий. Нет, не за себя я страшусь! Но в таком запутанном, в таком, я бы сказал, дурацком положении человек не в силах решить, попросту не может решить, что делать… Я был бы тебе признателен, если бы ты рассказал мне поподробнее о ваших планах. Может, ты и сумел бы меня убедить. Ей-богу, я буду чувствовать себя счастливым, если ты меня убедишь… В противном случае я не вынесу этого идиотского ничегонеделания и рано или поздно сойду с ума!

Чонтош подхватил капитана под руку и увлек в тот укромный уголок лагеря, где Гардони беседовал с генералом Енеи. Оба офицера уселись на скамью под зеленой сенью трех серебристых берез.

Беседа их длилась чрезвычайно долго. Они спорили не переставая, с утра до полудня, с послеобеденного часа до самого ужина. Убедить Чонтоша, что организация Венгерского национального комитета и Венгерского легиона действительно принесет пользу Венгрии и венгерскому народу, оказалось не так легко. На каждый довод Гардони он находил контрдовод. Вынужденный постепенно снимать одно за другим все свои возражения, он упорно старался выискивать вместо них новые и новые. Гардони твердо защищал свою позицию.

Спор продолжался и на следующее утро. Только к вечеру Гардони, радостный и гордый, сообщил Сиртешу, что подполковник Чонтош присоединяется к антифашистскому движению.

Сиртеш принял эту весть с довольно-таки кислой миной.

— И ты ему веришь? — спросил он.

— А почему мне, собственно, не верить? Разве не естественно предположить, что венгерский офицер осознал наконец обстановку и хочет бороться за свой народ?

— Да, подобная вещь вполне естественна. Но ведь я знаю, что всего два дня назад Чонтош был нашим заклятым врагом. Разве не так?

— Так! — ответил Гардони. — Но и я два месяца назад был тоже не с вами. И тем не менее ты, надеюсь, не сомневаешься, что я отдаюсь сегодня освободительному движению всем сердцем и всей душой? Послушай! Если в нашей работе мы и завтра будем опираться исключительно на тех, кто был с нами вчера, нам суждено вечно оставаться в меньшинстве и мы, ей-богу же, немногого достигнем. Нельзя преграждать ведущие к нам пути. Напротив, их следует расчищать. Единый народный национальный фронт означает не секту, не узкую группку, а большинство, подавляющее большинство венгров!

— Ты прав, — согласился Сиртеш. — И все-таки не мешает хорошенько подумать, из кого будет состоять это большинство, что представляют собой люди, которых мы принимаем в свои ряды.

В восемь часов вечера — Шторм в таких случаях говорил «в двадцать ноль-ноль» — Раган вкатил коляску генерал-лейтенанта в палату, в десять минут девятого граф уже лежал в постели. В двадцать пятнадцать денщик принес ему ужин: кусок жареного мяса с молодой картошкой, двести граммов красного вина и два яблока. Через десять минут он унес пустую посуду. В тридцать пять девятого он вновь появился в палате, чтобы справиться, не будет ли каких распоряжений. Еще минута, и Раган пожелал генералу покойной ночи.

Тем временем Енеи быстрым шагом расхаживал по двору. Без десяти девять он в свою очередь сел за ужин, покончив с которым попросил добавку, и очистил полную тарелку жареной картошки с изрядной порцией хлеба. Поужинав, он с четверть часа прогуливался на свежем воздухе, затем вымылся до пояса. Без четверти десять Енеи отправился спать. Разделся, шепотом прочитал молитву, натянул на голову одеяло и через пять минут уже храпел. В тот момент, когда Енеи входил в палату, Шторм усиленно посапывал, прикидываясь, что спит. Обычно в этот час так оно и было, но нынче его мучила бессонница. Стоило хоть на минуту закрыть глаза, и перед ним появлялся пестрый театр марионеток.

Тут были все привычные персонажи: и его высочество господин правитель, и графиня Белл с Габи Залаи, и его безвременно погибший итальянский друг, и мистер Грин, и, кроме них, еще несколько вовсе уж незнакомых дам и господ. Некоторые фигурки были облачены в военную форму — венгерскую, английскую, немецкую, итальянскую, французскую, а также в безумно яркие мундиры еще каких-то неведомых ему армий. Остальные господа носили фраки. Среди прочих был почему-то и он сам. Он, Шторм, тоже танцевал вместе со всеми. Вернее, это не был танец… Просто чья-то незримая рука дергала плясунов, приводя в движение какие-то почти невидимые веревочки.

Графиня Белл и Габи Залаи выделывали свои па весьма грациозно. Хорти прыгал, как старый козел… Сам же он, безногий Шторм, подскакивал на манер пьяного привидения.

— Уф! — стонал Шторм. — Нельзя мне наедаться на ночь…

Вконец измученный, долго ворочался он в ставшей вдруг чересчур жаркой постели.

«Скоро я стану таким же, как Раган, — подумал генерал-лейтенант. — А может, и еще более помешанным».

Заснул он только под утро.

Лето продержалось до середины августа. Восемь недель подряд сухой раскаленный воздух обжигал все вокруг. Небо сияло голубизной и казалось бесконечно далеким. Нигде ни облачка, ни пятнышка. Цветы, кусты и деревья повяли, листва поблекла.

Восемнадцатого августа с утра зарядил дождь и лил; не переставая в течение четырех с половиной часов. Начался он с грозы. Сверкнула молния, загремел гром, и после короткой небесной артподготовки на землю посыпались тепловатые дождевые капли.

Исполинская свинцовая туча, сплошь застилавшая небо, все ниже и ниже спускалась к земле. Когда гигантское облако, казалось, наползло на верхушки деревьев, откуда ни возьмись задул порывистый ветер и тихий дождик сменился бурным ливнем. С высоты обрушились ушаты ледяной воды. Наконец небосвод снова заголубел, только стал чуть бледнее, чем до бури. Солнечный диск словно увеличился в объеме, и края его как бы зарылись в облака. Солнце светило истомленно.