Стояла мертвая тишина. Все семьсот человек молчали. Люди, казалось, даже не смотрели в глаза друг другу.

Встретить Тольнаи и Балинта вышел тот самый глава общины, который несколько часов назад был у генерала. Он провел обоих гостей через парадный замковый вход на третий этаж, потом они спустились по винтовой лестнице вниз и добрались до угла «рыцарского» зала, где восседали рядом тарнопольский раввин, львовский православный митрополит и греко-католический епископ.

Тольнаи и Балинт получили место рядом с последним. Балинт представился своим соседям, сел и принялся рассматривать огромную фреску на потолке «рыцарского» зала. Она изображала какую-то батальную сцену с мчащейся кавалерией, дымящимися пушками и горящими деревнями. Большую часть картины постепенно скрывали все сильнее сгущавшаяся полутьма.

Молебствие началось совсем необычно.

На низенький, сложенный из свежих сосновых досок помост поднялся краковский профессор и пронзительно тонким, почти визгливым голосом, ничем не напоминавшим естественный тон университетского лектора, произнес речь на русском, расцвеченном украинизмами языке. Он говорил о епископе и о православном митрополите, которые на протяжении трех лет с риском для жизни скрывали преследуемых гитлеровцами людей, спасали им жизнь, снабжали пищей и деньгами, помогали добрым словом и делом. Глава еврейской общины так расчувствовался, что прервал свою речь на полуслове и поспешно сошел, почти спрыгнул с помоста.

Тогда поднялся со своего места сморщенный старый раввин и низко поклонился епископу. Епископ, высокий, широкоплечий, с окладистой черной бородой, вскочил, обнял маленького старичка и по русскому обычаю трижды с ним облобызался. Раввин пришел в великое замешательство. С трудом взобрался он на помост, хотел что-то сказать, но не смог. Так прошло добрых десять минут. Еще недавно немой зал внезапно наполнился громким плачем и стенаниями.

Когда смолкли наконец все вопли, а приглушенный плач доносился в зал уже как бы откуда-то издалека, слово вместо раввина взял опять краковский профессор. На этот раз содержание его речи было совсем иным. Он прокричал в зал страшное проклятие:

— Да будет проклят, пусть не найдет себе покоя ни на земле, ни в могиле, да прервется на веки веков семя того, кто еще хоть раз возьмется за оружие, чтобы поработить народы! Будь проклята всякая завоевательная война!..

Громовое проклятье перешло сначала в красноречивую проповедь, затем в очень тихую беседу.

Неожиданно голос профессора сорвался. Он извлек из кармана и поднес ко рту серый полотняный лоскуток. Его отрывистый кашель напоминал собачий лай. Профессор сел.

Раввин уже несколько минут в глубоком молчании стоял на помосте. Он страшно устал, ему хотелось сесть, но на возвышении не виднелось ни одного стула. Какой-то рослый, плечистый молодой человек в одежде румынского артиллериста, со старомодной панамой на голове встал рядом с ним, обвил рукой его худое, немощное тело и поддержал, чтобы он не упал. Почувствовав опору, раввин протер заменявшей ему носовой платок тряпицей очки в простой стальной оправе, надел их на нос, снял опять и еще раз протер. Несколько секунд безмолвно смотрел он в самый дальний угол зала. А может, вовсе и не туда, а в прошлое или будущее?

Наконец заговорил. Он говорил по-украински, пересыпая свою речь польскими словами. И не на древнееврейском, а именно на украинском языке произнес он молитву о спасении и вечном блаженстве ста семидесяти тысяч душ замученных и умерщвленных львовских евреев.

Балинт смахнул рукавом гимнастерки крупные капли пота со лба и, подтолкнув локтем Тольнаи, показал ему глазами: «Пошли!»

Им удалось незаметно выбраться из зала. Снова поднявшись по винтовой лестнице на третий этаж, они уже легко выбрались оттуда на улицу и молча побрели по темному городу. Балинт неожиданно ускорил шаг, и Тольнаи едва за ним поспевал. Через четверть часа, тяжело отдуваясь, майор остановился. И как тогда в зале, вновь вытер выступивший на лбу пот.

Потом он снова зашагал по улице, все убыстряя шаг. Немного погодя они достигли сожженного рабочего квартала. Балинт остановился.

— Куда мы, собственно, направляемся? — спросил Тольнаи.

— Домой, в редакцию! — ответил Балинт.

— Так мы же идем не домой, а из дома, — заметил Тольнаи. — Редакция наша находится во дворце Радзивиллов, в том самом здании, откуда мы с вами сбежали.

— Ну да, да… конечно…

В то время как Балинт и Тольнаи шли по темным улицам, возвращаясь к дворцу Радзивиллов, три немецких самолета попытались совершить налет на Львов. В первые же секунды их полета над городом советские зенитчики сбили одну из машин. Охваченная пламенем, она врезалась во мрак ночного города. Бомбы взорвались еще в воздухе. Очень быстро удалось подбить и второй бомбардировщик. Третий, сбросив второпях свой груз где попало, скрылся. Пожар возник неподалеку от вокзала, куда рухнули останки горящей машины.

Первый экземпляр «Венгерской газеты» вышел из печатной машины в ту самую минуту, когда смолкли залпы зенитных орудий. Вокруг печатного станка молча сгрудились счастливые сотрудники. Начальник типографии, майор-грузин, волновался и радовался вместе с ними. Было такое впечатление, что он волновался даже сильнее остальных, а уж счастлив был наверняка больше всех.

Подчеркнуто патетическим жестом протянул он этот первый экземпляр только что вошедшему в типографию Балинту. Окинув одним взглядом еще влажный лист, лысый майор тут же передал его Пожони. Газета пошла по рукам. Пока она добралась до Володи, станок уже успел выбросить еще с добрую сотню экземпляров.

Пожони расчувствовался.

— Газета эта, — произнес он еле слышно, — страничка венгерской истории. Она не только боевое оружие, но и неотъемлемая часть освободительной борьбы венгерского народа.

Володя обнял Балинта.

Анна Моцар, взяв лист из рук Володи, бегло просмотрела его и неожиданно досадливо выругалась:

— Черт бы нас всех побрал!.. Ну не дурни ли! В статью Балинта на последней полосе вкралась грубая опечатка!

Нелегко было писать и редактировать «Венгерскую газету» во Львове в сентябре 1944 года. Еще труднее было набирать и печатать. Но самую сложную и опасную часть общей работы представляло распространение газеты, а доставлять ее приходилось, разумеется, в первую очередь венгерским солдатам по ту сторону фронта.

В этот период венгерские части в Галиции уже не занимали какого-либо определенного участка обороны. Гитлеровское командование рассредоточило гонведные полки и батальоны, перемежая их немецкими. Пока готовился к печати первый номер «Венгерской газеты», советские разведчики с большей или меньшей точностью установили, на каких именно участках фронта расположены венгерские полки, батальоны и роты.

Часть тиража газеты забрали с собой уходившие в ночную разведку красноармейцы. Каждый захватил по двадцать пять — тридцать экземпляров. Они раскидали их на ночь по переднему краю неподалеку от венгерских траншей, а также у лесных тропинок и родников, которыми пользовались обе противостоящие друг другу армии. На сухих прогалинах бойцы клали по пять-шесть газет, прижав их сверху камнем или сучьями, чтобы не разметал ветер.

С одной из таких разведывательных групп отправилась и Юлия Сабо, которую командование освободило от руководства стрыйской антифашистской школой и прикомандировало к редакции «Венгерской газеты». Когда она ехала к новому месту службы на попутной машине, их обстрелял по дороге немецкий самолет. Шофер и Юлия Сабо лежали в придорожной канаве, когда их грузовик запылал. Во Львов Юлия Сабо прибыла с опозданием — первый номер «Венгерской газеты» уже был отпечатан.

«Раз я не успела ничего написать в газету, по крайней море буду ее разносить», — утешала она себя.

Несмотря на все протесты Балинта, Юлия Сабо оставалась непреклонна. Она доказывала, убеждала, просила, требовала до тех пор, пока лысый майор окончательно не потерял терпения.