Посреди широченного поля, сбившись в отдельные группки, грелись на солнце гонведы. Кто-то нашел в лагере своего родственника и теперь радовался этой встрече. Другой настойчиво пытался разыскать солдат своей бывшей роты или батальона. Позавчера дождь и голод повергали людей в отчаянье, вчерашний день возвратил их к жизни, а сегодня их уже мучило безделье.

— Ждать… Ждать… Ждать сложа руки…

— Чего мы ждем?..

— До каких пор?..

Когда майор Балинт в сопровождении двух венгерских офицеров подошел к гонведам, большинство вскочило, но кое-кто лишь приподнялся.

— Ну, орлы, что милей всего на свете? — шутливо еще издали приветствовал их Балинт.

— Жить милей всего на свете, господин майор! — ответил за всех один гонвед. — Жить…

Многим пленным не понравилось, что советский майор по-дружески беседует с венгерскими офицерами. Зрелище это произвело на них удручающее впечатление, а некоторых даже напугало. Какой-то солдат из служивших раньше в роте Дьенеи поздоровался с ним и пожелал ему доброго утра.

Дьенеи протянул солдату руку:

— Ну, Пойтек, в меру поел за завтраком?

— Вполне, господин капитан. А вам-то досталось?

Вопрос на минуту ошарашил Дьенеи. Неужели гонвед полагает, что он, капитан, меньше значит, чем простой… Неужели он думает…

Секунду-другую Дьенеи медлил с ответом. Затем рассмеялся и сказал:

— Досталось!..

Откуда-то появился Ене Фалуш. На вчерашнем митинге Балинт безошибочно узнал его по фотографии многолетней давности, а сейчас едва мог признать, так он изменился. Фалуш успел побриться и помыться. Увидев капитана Дьенеи, он засиял от радости.

— Надеюсь, у вас еще целы те листовки, которые я для вас собирал, господин капитан?!

— К сожалению, нет. Не сохранил.

— Ничего, мы отпечатаем другие! — отозвался Кальман Надь.

В мансарде одной из офицерских вилл четверо офицеров вполголоса, но горячо обсуждали сложившееся положение.

— Предводительствовать должен ты, господин подполковник. Ты ведь здесь старший по чину.

— А что я могу сделать? Кто меня послушает?.. Если я попробую запретить офицерам иметь дело с большевиками, это лишь подольет масла в огонь! Не будем обманывать друг друга, господа! Мы пропали!..

Белобрысый майор, по имени Антал Сентимреи, до этого момента рассчитывавший на верховенство Речкаи-Роттера, взял теперь инициативу в свои руки.

— Что-либо сейчас запрещать — бессмыслица! — решительно заявил он. — Ничего подобного мне и в голову не приходило. Напротив, надо помочь Дьенеи и остальным… гм… товарищам. Не имею сведений, что большевики собираются поручить Дьенеи, как не знаю и того, что намеревается делать этот каналья. Но клянусь офицерский честью, уж я ему помогу во всем!..

Поздним вечером, оставшись снова наедине с Олднером и Тольнаи, Балинт долго перелистывал трофейные журналы. Когда был отброшен в сторону последний номер «Театральной жизни», он принялся ходить по комнате — семь шагов вперед, семь назад.

— А ты знаешь, Володя, какого человека я сегодня встретил? Не ломай себе голову, все равно не угадаешь. Я разговаривал с одним гонведом, который всего шесть недель назад разъезжал на будапештском трамвае от Восточного вокзала до Западного! Представляешь, всего шесть недель назад!..

— Это еще что, товарищ майор! А я вот тоже сегодня беседовал с человеком, который не далее трех недель назад купался в Тисе!.. Под Сольноком!..

И Володя отвернулся, чтобы Тольнаи не заметил навернувшуюся у него слезу. Балинт был менее застенчив.

— Когда мы дрались под Москвой, — внезапно охрипшим голосом через несколько минут заговорил он, — и положение было крайне тяжелое, обстановка очень трудная… Поверьте, товарищ Тольнаи, тогда глаза мои оставались сухими.

Приметив слезу в глазах Балинта, Тольнаи был сначала изумлен. Но вот лысый майор упомянул битву под Москвой… Тогда и сам Тольнаи, кто его знает почему, тоже неожиданно расчувствовался.

Володя Олднер полулежал на полу, прислонившись спиной к стене. Он дремал. Тольнаи стоял у окна, вперив взгляд в непроглядную мглу, которая окутывала лагерь расположившихся в долине мадьяр. Балинт ходил взад и вперед по комнате.

— Знаете, товарищ Тольнаи, теперешнее наше состояние объяснить довольно трудно. Взять, к примеру, меня… Вот уже двадцать пять лет, как я готовлюсь к возвращению на родину, в Венгрию. Готовлюсь!.. А понимать это надо так: всему, что мной за это время увидено, услышано, испытано, я говорил: «Это мне пригодится дома, в Венгрии». Готовился, значит, всегда и при всех обстоятельствах, что бы ни случилось, был уверен в одном: рано или поздно, а на родину я попаду! В Советском Союзе мне жилось хорошо. Честное слово, хорошо! Москва была для меня родным домом. И все-таки… Мы теперь под Карпатами. Нет нужды быть большим мудрецом, чтобы предсказать, что скоро увидим Тису. И вот тут-то… Если бы я хотел попозировать, у меня нашлось бы немало чего сказать по поводу того, почему вы меня видите в таком особенном настроении. Возможно, вы мне поверили бы, поверили моим словам… Но чтобы быть искренним до конца, я должен откровенно признаться: сам толком не знаю, что со мной сейчас происходит!..

После долгого молчания он продолжал:

— Как бы ни приходилось тяжело, сколько бы ни таила в себе превратностей жизнь, она, честное слово, хороша! Вы только подумайте: мы боремся против самого отвратительного, что в ней есть, и мы победим! А насчет превратностей… Впрочем, ладно! Попросту говоря, я счастлив!

Тольнаи был смущен. Им самим владели запутанные, быстро сменявшие друг друга чувства, но теперешнее душевное состояние Балинта казалось ему еще более сложным. И что лысый майор действительно счастлив, Тольнаи вполне понимал.

Балинт вновь принялся молча ходить широкими шагами по сумрачной, полутемной комнате. Потом вдруг резко остановился перед Тольнаи.

— Можете надо мной смеяться, товарищ Тольнаи, но еще никогда не бывало со мной ничего подобного! Память у меня отличная, а вот на тебе!.. Взял вдруг да и забыл слова национальной песни «Встань, мадьяр…». Помню лишь до строки «До вчера рабами были…».

Тольнаи медленно, с расстановкой продекламировал вполголоса «Национальную песню». Он наслаждался каждым словом этого стихотворения, каждой его строфой, приобретавшей для него сейчас иной, более глубокий смысл.

Балинт громко и радостно повторял за ним хорошо знакомые, вновь всплывшие в памяти строки:

Володя неожиданно начал выкрикивать во сне:

— Дистанция 4501! Огонь!.. — Затем раздался вопль — Мама-а!..

— Приснилось, что ранило!.. — сказал лысый майор.

Балинт нагнулся над Олднером и, чтобы заставить поскорее очнуться, погладил по голове. Володя вскрикнул: «Ай!» — но продолжал спать. Майор встряхнул его, Володя все-таки не проснулся.

Балинт глубоко вздохнул.

— Все удалось вам в жизни, товарищ майор? — спросил вдруг тихо Тольнаи.

— А вам, товарищ Тольнаи?

— Как вам сказать… Хотел бы выразиться поправдивее и попонятнее…

Тольнаи провел ладонью по лбу, покачал головой и сделал широкий жест, как бы готовясь произнести пламенную речь. Потом засунул руку в карман и заговорил вполголоса, вплотную подойдя к Балинту. Казалось, ему не хотелось, чтобы его исповедь услыхал кто-нибудь, кроме майора.

— С давних пор, с очень давних… Пожалуй, когда еще бегал в коротких штанишках, мечтал я стать борцом за свободу. Случалось, даже чувствовал себя таковым, да простит меня товарищ майор за это несколько патетичное выражение! Разумеется, что такое борец за свободу и как надо за эту свободу бороться, я не знал не только в детстве, но даже, если быть откровенным, несколько месяцев назад. Я тогда лишь начинал искать ответа на этот вопрос, отчаянно спорил со многими старыми представлениями и полуистинами, с самим собой, с другими, но главным образом с самим собой. Раньше основу моих представлений о свободе олицетворяли несколько стихотворных строк или имен: Ракоци, Кошут, Петефи. Но уже Дьёрдь Дожа в мои идеалы не входил, хотя я любил крестьян. Оба мои деда были батраками, а прадеды — крепостными. Но видимо, буржуазным историкам удалось-таки меня околпачить. В Яноше Запояи[39] видел я не убийцу крепостных, а прежде всего противника Габсбургов. Борьбу за свободу в 1919 году попросту не принимал во внимание. Правда, не верил и в ту грязь и море клеветы о 1919 годе, хотя должен был в это верить сперва как семинарист, а позднее как преподаватель. Словом, истины о событиях того времени я не знал и докопаться до нее не старался. Почему?.. Сам теперь дивлюсь. Но в подобном положении был не я один. Да, много уживается в голове такого, что трудно совместить. Ну а если говорить о Советском Союзе, так у меня не сложилось о нем никакого определенного представления. Самое благоприятное, что я когда-либо о нем слышал: «Это великий социальный эксперимент». Осмелившийся заявить это уже слыл человеком дерзким и отчаянным вольнодумцем. Чаще доходило до меня обратное: Советский Союз — это Содом и Гоморра, геенна огненная… Когда в нашем городишке Шарошпатаке арестовали одного молодого врача, обвинив его в просоветской пропаганде, я стал помогать его детям. Очень скромно, конечно, притом от к случая к случаю. Однако делал я это не потому, что разделял убеждения доктора, а из простого чувства сострадания. Вам не наскучило, товарищ майор, слушать, что я здесь плету?