Капитан Тот отозвал в сторону Тольнаи:

— Видели вы, как погиб Тулипан?

— И сам хорошо не знаю. Когда мы отходили, я заметил, что кто-то из товарищей, лежавших в шести-восьми шагах слева от меня, вдруг вскочил и что-то громко крикнул. Что именно, я не расслышал. И все-таки хоть смутно, но припоминаю: он вскочил, пошатнулся, упал на колени, хотел выстрелить из револьвера. В кого, тоже не мог увидеть. Но выстрела не последовало, должно быть, кончились патроны. Человек выпустил из рук револьвер и повалился навзничь. Повторяю, в тот момент отчетливо я ничего не видел, вернее, не обратил внимания, так как через полминуты, а может, и того меньше должен был отходить назад. Я ринулся к этому неподвижно лежавшему на спине бойцу и узнал его: «Товарищ Тулипан!..» Он не ответил. Даже не взглянул на меня, хотя глаза его все время оставались открытыми. Только тихо, еле слышно ругался. Я взвалил его себе на спину и побежал. Раза три-четыре приходилось останавливаться и стрелять, тогда я клал его на землю, потом поднимал снова. Когда умер, не знаю…

После полудня в отряде было созвано партийное собрание. Капитан Тот кратко разъяснил обстановку. Чтобы воодушевить людей, было составлено обращение ко всем партизанам, причем партийная организация особо призывала именно коммунистов показать пример стойкости и отваги. Тут же, на собрании, состоялся и прием в партию. Один партизан был единогласно переведен из кандидатов в члены партии, другой, комсомолец, тоже единогласно принят в кандидаты.

В похоронах Тулипана принял участие весь отряд, кроме часовых и тяжелораненых.

Надгробную речь произнес Йожеф Тот.

Говорил он недолго, начал и закончил следующими словами:

— Ты был настоящим большевиком, товарищ Тулипан!

Салюта не производили. Когда засыпали могилу землей, никто не плакал, но все глаза были полны непролитых слез.

После похорон капитан Тот с четырьмя партизанами отправился в разведку и основательно обследовал местность.

Ему удалось обнаружить, что за шоссейной дорогой, пролегавшей возле леса, находится аэродром. Открытие не из приятных, так как немцы, без всякого сомнения, прочесывают соседний с аэродромом лес, а отряд «Фиалка» в нынешнем своем состоянии не способен оказать серьезного сопротивления. На каждую винтовку приходилось четыре-пять патронов, а ручных гранат осталось на весь отряд всего три штуки. Этим ограничивалась вся огневая мощь партизан.

— Штык тоже неплохое оружие, — заметил капитан Тот.

— Да, — согласился Филиппов. — Но к сожалению, с помощью штыка нам не спалить аэродрома. А в данный момент это как раз наша прямая обязанность. Ах, если бы наша рация уцелела…

— Не пойму одного: почему нас не преследуют? Непонятно также, почему и охрана аэродрома не интересуется тем, что происходит в соседнем с ними лесу? — проговорил Йожеф Тот. — Тишина эта мне кажется подозрительной.

— Ночью тронемся дальше. Этого требует и приказ, и создавшаяся обстановка.

После полудня партизаны принялись мастерить носилки для раненых — Филиппов намечал двинуться в путь к десяти часам вечера. За несколько минут до назначенного срока, когда уже все раненые были уложены на носилки, умер один из них, рыбак Иштван Надь из Сегеда. Пока рыли для него яму рядом с могилой Тулипана и хоронили, время подошло к одиннадцати, и Филиппов отменил выступление, отдав приказ отряду пребывать в боевой готовности.

Не успело солнце зайти за лесистые холмы, тянувшиеся к западу, а на востоке как будто забрезжило. Пока Тольнаи произносил прощальное слово над могилой Иштвана Надя, уже полнеба стало совершенно багровым. Филиппов сначала подумал, что это горит какой-нибудь город. Но, судя по карте, никакого города поблизости не было.

Хотя ветер дул с запада, с восточной стороны отчетливо доносился глухой, но настойчивый орудийный гул. Земля под ногами непрерывно вздрагивала.

Филиппов закрыл глаза и долго молча сидел, прислонясь к дереву. Он внимательно слушал, оценивая обстановку. На неоднократное обращение к нему Йожефа Тота не отзывался. Худое, костистое лицо подполковника казалось грустным. Оно как бы выдавало обуревавшие его сомнения. Выражение это поразило Тота.

Но вот Филиппов неожиданно вскочил. Он громко смеялся.

Капитан с изумлением уставился на него.

— Это вовсе не артиллерийская дуэль! — воскликнул Филиппов. — Да, да! Не простая артиллерийская перестрелка, а наше наступление!.. Немцы бегут! Наши их гонят…

Через несколько минут капитан Тот и двое бойцов отправились к шоссе посмотреть, нельзя ли попробовать поджечь аэродром. Сменившиеся с дозора еще до похорон Надя партизаны донесли, что на шоссе заметно оживление.

За каких-нибудь несколько часов дорога действительно преобразилась. Гитлеровцы, путаясь и давя друг друга, в полном беспорядке хлынули на запад. Тут были и обозные повозки, и пехота, и конная тяга с артиллерией, и грузовики, и легковые машины. Йожеф Тот со своими партизанами подкрался к самой опушке и стал из-за деревьев наблюдать за движением немцев.

Люди потоком катились вдоль шоссе на запад; лица их были неразличимы в темноте. Далекое зарево освещало только каски. Временами в окружающем мраке вспыхивали искорками металлические пуговицы, значки и оружие.

Три лошади тянули обозную повозку с наваленными на нее двумя огромными ящиками, громоздкой бочкой и несколькими неуклюжими, завернутыми в плащ-палатки узлами. Лошадей подгонял бородатый фельдфебель. Автомат за его спиной отливал красным блеском, а грудь и лицо казались черными. Когда он обернулся, его косматая борода как бы занялась пламенем. Он погонял лошадей длинным гибким удилищем.

В повозке на одном из ящиков сидел, закрыв лицо руками, молодой офицер с забинтованной головой. Тут же на бочке, стоял саженного роста солдат-санитар, держа в левой руке гранату, а в правой хлыст с длинным кнутовищем, которым он отбивался от пехотинцев, со всех сторон лезших в повозку. Рядом с бочкой, ухватив за ствол кавалерийский карабин, лежал на животе еще один солдат, колотя в грудь и по голове всех пытавшихся взобраться в повозку.

Вот едет грузовик. На нем стоит заправленная кровать, а рядом два мотоцикла. На кровати сидели шесть угрюмых артиллеристов и между ними две молодые женщины. Одна в итальянской шинели и русской папахе, другая, в черном вечернем платье, обеими руками придерживает развевающиеся по ветру светлые волосы…

В фургоне для доставки боеприпасов везут рояль. На рояле лежит тощая, оскалившая зубы овчарка…

Грузовик, набитый пехотинцами…

Офицерская легковая машина…

Оседланная лошадь без седока, тянущая миномет…

Обозная фура, полная раненых…

Груженная боеприпасами повозка с красным крестом на брезенте, запряженная парой длиннорогих волов…

И всюду пеший поток. Люди рвутся вперед, отчаянно напирая друг на друга, но, сколько ни спешат, продвигаются еле-еле. Шоссе забито до отказа. Беглецы мешают друг другу, но сойти с дороги никто не решается. Их страшит все — и темнота, и деревья с кустарниками, и тишина.

Они полны взаимной ненависти и в то же время жмутся как можно ближе друг к другу.

Офицерская машина врывается в гущу пехоты…

Раздается револьверный выстрел, взрывается ручная граната, трещит автоматная очередь.

Вопли. Крики. Ругань.

Фургон для боеприпасов опрокидывается в канаву.

Вспыхивает автоцистерна.

Посреди дороги пляшут синевато-лиловые языки пламени.

— Ох, сейчас бы сюда хоть один-единственный минометик! — вздыхает Тот.

— Которого у нас нет, — иронически замечает Заканьош.

Незадолго до полуночи загорелся аэродром. Высокая насыпь шоссе мешала партизанам наблюдать за тем, что там происходит. Но они видели, что за все это время на аэродроме не взлетал и не садился ни один самолет, а между тем сейчас вспыхнуло сразу в восьми-десяти местах красно-лиловое пламя. Взрывы звучали глухо — то тут, то там рвались баки и бочки с горючим.

Как выходят из берегов, взбухая после ливня, горные реки, так, становясь все более бурным, ширился поток бегущих гитлеровцев. Вот он захватил уже придорожные канавы, разлился по обеим сторонам шоссе. Далекое зарево окрашивало искаженные лица и рваную одежду беглецов в буро-желтый цвет, а пламя горевшего аэродрома кидало вокруг лиловые отблески.