Сегодня ночью в моей жизни произошла решающая перемена. То, что я остался жив, есть зримое проявление господнего милосердия, ибо жизнь и смерть наша — в руках божьих.

Я верующий христианин. Постигшее меня нынешней ночью чудо можно объяснить не иначе, как решимостью провидения спасти меня для великих дел. Этим чудом оно мне подсказало, что возлагает на меня свершение отважного воинского подвига. Смиренно повинуюсь господнему повелению… И потому решил действовать.

По роду моей службы мне нередко приходилось читать призывы, с которыми обращались к немецким фронтовикам попавшие в русский плен германские офицеры и солдаты. Каждый наш солдат обязан все листовки, содержащие подобные призывы, передавать своему старшему командиру. Таким образом, эти воззвания и попадали ко мне. Можете мне поверить, господа, эти сбрасываемые с самолетов листовки не оказывали и не оказывают того эффекта, которого ожидали и ожидают их авторы, а быть может — прошу прощения, если ошибаюсь, — даже русское командование. Почему, спросите вы. Просчет не в них самих, а в тех, от чьего лица они пишутся и посылаются! Кто обращается с ними к немецким солдатам, господа?.. Представители рядового состава или никому не ведомые молодые офицеры. Возможно, они были хорошими воинами. Допускаю даже, что они хорошие немцы. Но для немецкого солдата их значение равно нулю.

С сегодняшней ночи, как только меня осенило видение, я сразу понял, что миссию эту всевышний предназначил мне. Я должен открыть немецкой армии глаза на правду. Не знаю, знакомы ли вы, господа, с тем обстоятельством, что род фон дер Гольцев еще со времени Фридриха Великого играл значительную роль в прусской армии? Во всех войнах, которые вела Пруссия, начиная с Семилетней, мои предки принимали самое деятельное участие. В настоящей войне взялись за оружие семь членов семьи фон дер Гольцев. Один погиб в Польше, другой пал смертью храбрых в Греции, третьего убили в Праге, четвертый пропал без вести на русском фронте… В Испании тоже воевали два фон дер Гольца. Так вот, господа, если я, фон дер Гольц, обращусь к немецким солдатам и призову немецких офицеров перестать служить Гитлеру, даю слово офицера, призыв, безусловно, возымеет действие.

Итак, господа, прошу вас довести до сведения вашего командования, что подполковник Генрих фон дер Гольц, повинуясь воле провидения и совести своей, готов обратиться с воззванием к немецкой армии… Даже больше, господа! Если русское командование пойдет на то, чтобы мы организовали армию из военнопленных офицеров и солдат, если оно вооружит эту армию современным оружием, я готов принять на себя командование ею и повести ее против Гитлера, действуя в полном контакте с главным командованием Советской Армии. Также беру на себя командование вспомогательными частями, которые будут сформированы из румынских и венгерских военнопленных и подчинены моей армии. Только об одном не просите меня, господа, — о том, чтобы были отданы под мою команду еще и итальянские части. За это дело я взяться не могу. Итальянец — не солдат! Итальянец — это… Ну, словом, я берусь вдобавок выполнить всякие другие военные задания и, даю слово офицера, выполню их с честью.

Тольнаи переводил весьма точно, последовательно фразу за фразой.

— Что вы на это скажете? — обратился Дюла Пастор к священнику, как только немец замолчал.

— Смешно!

— И противно.

— Что ему ответить?

Дюла Пастор молчал.

— Что же все-таки ему сказать? — спросил священник.

— Узнайте, понравился ли ему завтрак?

Вопрос явно смутил немца. Тем не менее он четко ответил:

— Полученный мной завтрак вполне удовлетворителен как по количеству, так и по качеству. По существу, отвечает соответствующему параграфу Женевской конвенции. Хотя… если говорить о форме…

— Уведите его! — кивнул Пастор партизанам с автоматами.

Долго в полном молчании сидели рядом Тольнаи и Пастор.

Солнце уже завершило свой дневной путь. Сосновый бор окутался в серовато-бурый мрак. Деревья стояли недвижно. От них все сильнее веяло прохладой.

Внезапно Пастора позвали.

Вокруг царила глубокая тишина, которую не нарушал ни один громкий звук. Партизаны молча чистили оружие, готовили ужин. И все-таки Тольнаи ясно почувствовал, что все находятся в ожидании чего-то. Тольнаи не заметил подошедшего Пастора:

— О чем задумались?

— Этот… фон дер Гольц… подал мне хорошую мысль. Я напишу открытое письмо к венгерским солдатам.

— Хорошо. Но сегодня нам… вернее, вам предстоит другая задача. И не из легких.

Позади Пастора стояли Заканьош и Бодроги. Он вопросительно поглядел на них, как бы советуясь взглядом, но оба хранили молчание. Тогда Пастор продолжил:

— Видите ли, товарищ Тольнаи, этой ночью нам предстоит перебраться через железнодорожную насыпь. До сих пор на охране железной дороги стояли гонведы, с которыми нам удалось найти общий язык. Но гитлеровцы каким-то образом об этом пронюхали и вчера ночью неожиданно сменили посты. Нынче железную дорогу охраняют другие.

— Наши, — вставил Бодроги.

— Да, вторая рота в полном составе и половина третьей. Ваши люди, товарищ священник! Те самые, что были размещены в сараях.

— Вы хотите, чтобы я с ними поговорил? — спросил Тольнаи.

— Вот именно. Возьметесь?

— Возьмусь, — последовал ответ.

Пастор стиснул руку священника так, что тот даже покривился от боли.

— Когда надо идти? — спросил Тольнаи.

— Немедленно. Заканьош и Бодроги вас проводят.

Тольнаи было предложено поужинать, но еда не шла в горло, хотя никакого страха он не испытывал. Его согревало какое-то странное, ни разу не испытанное чувство: сильное, волнующее и в то же время успокоительное. «Может, как раз это и называется счастьем?» — спросил себя Тольнаи, надевая неизвестно где и кем добытую, несколько широковатую, но в остальном вполне безупречную шинель венгерского старшего лейтенанта. Получил он и шапку-гонведку, которая оказалась ему мала.

— Ничего, сойдет.

Покуда Тольнаи предавался размышлениям, мысли его витали где-то далеко, но теперь, в спешных приготовлениях к выполнению задания, мозг работал, как машина.

«Сегодня, впервые за долгие годы, действия мои полностью совпадают с моими чувствами, — заключил он. — Это счастье. И наверное, это и есть то, что называется свободой…»

— Хорошо бы, — негромко сказал Пастор, — все-таки надеть вам свитер. Ночь будет не из теплых. Да положите вот в карман немного хлеба и этот кусок сала. До завтрака еще долго.

Тольнаи и двое гонведов тронулись в путь.

Их сопровождали три партизана. На меховой шапке одного из них красовалась красно-бело-зеленая полоса. Партизан был огромного роста, двигался солидно, чуть медлительно; на вид ему было немного за тридцать.

Представился он Тольнаи так:

— Зовут меня Берталан Дудаш. До войны батрачил у милостивого герцога Фештетича.

Серо-малиновые сумерки сменились голубоватой полумглой. Потом лес погрузился в иссиня-черную тьму. В сумерках деревья казались выше: полумгла, как по волшебству, превратила их в сплошные тени, а ночная чернота поглотила и тени, и людей.

Отряд поднимался с холма на холм.

Партизаны долго шли по лесной тропе.

Стояла тишина.

— А у нас дома в эту пору девчата уже фиалки собирают, — шепнул Бодроги.

— Сейчас там самая голодуха, — зло, будто кому-то грозя, пробурчал Дудаш. — Фиалки, фиалочки…

Один из партизан махнул Дудашу, делая знак замолчать.

Бывший батрак герцога Фештетича смолк. Запыхавшись, он глубоко вбирал в себя воздух.

— Стой!..

— Кто-то шляется по лесу…

Все стали вслушиваться.

Тишина.

Тронулись — и опять зазвучали чьи-то шаги.

Снова остановились.

Нет, все тихо.

Отряд благополучно достиг перекрестка, где тропа выходила на широкий санный путь. Бодроги и один из русских партизан направились по дороге, остальные затаились в придорожном кустарнике.

Свежий ночной ветер забирался под шинель.