Канцелярия начальника штаба группы немецких войск размещалась в монастырской часовне.

— Помещение удобное, только натопить трудно! От этих безбожно толстых стен так и несет холодом! — жаловался Меслени немецкий генерал-лейтенант.

Этот маленький, толстенький, резвый, как мячик, краснолицый господин был сед, очень добродушен, приветлив и напоминал с виду старосветского помещика. Сидя в расстегнутом кителе под огромным портретом Гитлера, он уютно попыхивал длинной трубкой.

— Да, война — это вам не увеселительная прогулка с вином и цветами! — продолжал сетовать генерал-лейтенант. — Но что поделаешь? Раз нас к этому принудили, мы должны драться до победного конца.

— Мы победим! — заверил его Меслени. — Личность фюрера…

— Да-да, конечно… Наш фюрер!.. — перебил его генерал-лейтенант. — Что касается вас, господин генерал-майор, вам предстоит великолепное и почетное назначение. Вы будете командовать моторизованной карательной бригадой. Публика в здешних местах окончательно обнаглела. Необходимо приучить ее к порядку. Что вам и поручается, господин генерал-майор.

Генерал-лейтенант принялся давать Меслени самые подробные указания, то и дело пересыпая речь такими терминами, как «истребить», «уничтожить» и «сжечь». Не менее охотно и часто употреблял он и словечко «беспощадно».

В продолжение всех этих деловых разъяснений он кропотливо возился со своей трубкой: у нее засорился мундштук, и дым никак не проходил. Когда наконец чубук был приведен в порядок, настроение генерал-лейтенанта сразу изменилось. Теперь он приправлял официальный разговор кое-какими рассуждениями интимного свойства. Жаловался, например, что война испортила ему аппетит.

— До войны я был способен умять в один присест целого жареного гуся и даже не чувствовал, что наелся до отвала. А сейчас стоит мне за завтраком скушать какую-нибудь пустячную утку, и весь мой день пошел насмарку, замучает изжога. Эх, война, война!.. Пацифистов тоже, пожалуй, можно понять…

Бригада Меслени состояла из венгерских швабов, венгерских военно-полевых жандармов, хорватских пехотинцев и словацких артиллеристов. Генерал-лейтенант предупредил его, что своих людей ему следует непрерывно чем-нибудь занимать, иначе, изнывая от безделья, они начнут поворовывать и затеют поножовщину.

— Зато в работе они молодцы.

За восемь дней Меслени спалил тринадцать деревень, где погибло много народу, главным образом женщин и детей. Когда в его собственной бригаде произошла стычка между словацкими артиллеристами и венгерскими жандармами, в результате которой оказалось четверо убитых и одиннадцать раненых, Меслени расстрелял двух словаков и двух венгров. За столь энергичные действия, восстановившие на некоторое время дисциплину, генерал-лейтенант представил его к высокой награде.

Но когда она пришла, генерал-майор Меслени уже не смог ей порадоваться. Однажды утром его так и не добудились. Немецкие военные врачи определили, что смерть последовала от разрыва сердца.

Меслени похоронили с воинскими почестями. Возле могилы воздал должное его заслугам седовласый немецкий генерал-лейтенант.

А на следующий день после похорон гестапо арестовало в его бригаде шестерых солдат. Суд происходил за закрытыми дверями. После пятидесятиминутного разбирательства военный трибунал приговорил их к смертной казни через повешение.

День в день, вернее, ночь в ночь с погибшим от разрыва сердца Меслени умер и Фехервари. Производившие вскрытие немецкие военные врачи точно так же определили у майора Фехервари застарелую болезнь сердца.

Речь у могилы Фехервари произнес Чукаши-Хект, ка раз в день похорон произведенный в полковники.

Петер Тольнаи не имел, да и не мог иметь ни малейшего представления о том, что его исчезновение, а также захват в плен фон дер Гольца будут стоить жизни венгерскому генералу и майору, а Чукаши-Хекту помогут сделать блестящую военную карьеру. Не предполагал и фон дер Гольц, попавший в партизанский лагерь, где его не ожидало ничего доброго, что именно в это время складывают в гроб «его» обуглившиеся останки и выбирают для его могилы почетное место во дворе замка Понятовских. Если бы его известили об этом, он наверняка бы усмехнулся. Тольнаи же, наоборот, крайне бы огорчился, узнав, что в данный момент стряпается письмо, которое должно повергнуть в глубокий траур его одинокую мать.

Священник все еще был усталым и разбитым. Однако марш в лесной глуши доставил ему даже некоторое удовольствие. Воздух был по-прежнему холоден, но чувствовалось, что пробуждалась весна.

Прежде чем отправиться в путь, Пастор просмотрел содержимое исполинского трофейного портфеля, принадлежавшего подполковнику фон дер Гольцу. Сам он немецкого языка не знал и попросил Тольнаи помочь ему разобраться в находившихся в портфеле бумагах, несомненно весьма важных. Тольнаи охотно согласился.

Но то, что здесь оказалось, вызвало у Пастора разочарование: фон дер Гольц важных документов с собой не носил.

В портфеле обнаружилось семьдесят четыре Железных креста, да еще карманная Библия в черном кожаном переплете. На первой ее странице красивым продолговатым готическим шрифтом была тщательно выведена фиолетовыми чернилами надпись: «Генриху от Вильгельмины». А на полсантиметра ниже: «Пусть эта священная книга охраняет твою душу от всяческого искушения, а тело твое — от всяческих происков подлого врага».

Кроме Железных крестов и Библии, в портфеле была еще пухлая пачка фотографий. Часть их, около пятидесяти штук, изображала обнаженных мужчин в самых разнообразных и недвусмысленных позах. Примерно на стольких же снимках увековечены были картины казней: расправы с пленными советскими солдатами, повешенные женщины и дети, объятые пожаром деревни. На одном из снимков виднелся труп беременной женщины, висящей рядом с двумя безжизненными худенькими детскими телами. На первом плане красовался и сам владелец портфеля — подполковник фон дер Гольц. Он стоял под самой виселицей.

В довершение всего в портфеле оказался никелированный футляр со шприцем, а также большое количество ампул морфия в деревянной коробочке, которую старательный немецкий резчик украсил барельефом Гитлера.

— Вот она, новая Европа!.. — промолвил Тольнаи, подробно ознакомившись с содержимым портфеля.

Дюла Пастор ничего на это не ответил. Заметно было, что он недоволен трофеями. Напрасно объяснял ему Тольнаи, что найденные ими документы дают тоже немало. Пастор так и остался при своем мнении.

Плотно закусив, партизаны быстро запаковали провизию в плащ-палатки и отправились дальше, тщательно соблюдая в пути меры предосторожности. Они спускались вдоль лесистого горного склона, по санному пути, где могли пройти в ряд лишь два человека.

Бок о бок с Тольнаи шагал Пастор. Разговор между ними не клеился. Пастор все еще не мог примириться с разочарованием по поводу трофейного портфеля и что-то сердито бурчал. А Тольнаи молча спорил сам с собой. Он успел поставить множество жгучих вопросов и теперь бесплодно пытался найти на них удовлетворительные ответы, Между вчерашним и нынешним днем пролегла зияющая пропасть, перекинуть мост через которую было нелегко. Да Тольнаи и не собирался этого делать. Искренне радуясь тому, что вчерашний день миновал, «прошлое, — как он мысленно выразился, — прошло», священник в то же время чувствовал, как сильно щемит у него сердце при мысли о будущем.

Он вовсе не желал пользоваться плодами, завоеванными страданиями и борьбой других. О партизанах он знал очень мало, но думал о них теперь с надеждой. По его мнению, партизаны взялись как раз за то дело, осуществить которое были не в состоянии партизанские отряды Кошута, и потому в последнее время ему все чаще приходила мысль самому уйти к ним. Но фронт находился далеко, и Тольнаи колебался…

Сейчас он уже, во всяком случае, не смог бы определить, по какой именно причине его план так и остался все го лишь планом. Несомненно одно: не он перешел к партизанам, а они, партизаны, захватили его в плен. Перейди он к ним с группой готовых к бою венгерских солдат, со всеми теми гонведами, что ютились в сараях замка Понятовских, партизаны, несомненно, встретили бы его с большей радостью. А теперь они наверняка должны относиться к нему с подозрением: священник, офицер в звания старшего лейтенанта… Партизаны видят лишь надетую на нем военную форму. А что таится в его упрятанной под солдатский мундир душе, в самой глубине сердца, в мозгу, для них остается неведомым…