Министр простился с нами чрезвычайно сердечно. Генерал армии молча пожал всем руку. Мы возвратились в свою резиденцию, — продолжал Бори, — и с помощью одного советского офицера, владеющего венгерским языком, немедленно приступили к работе. В ту же ночь нами были отосланы в Будапешт три телеграммы: одна господину правителю, другая министру иностранных дел, третья начальнику генерального штаба. Мы передали совет русского генерального штаба всем троим адресатам, причем заклинали их попросить вооруженной помощи русских прежде, чем будет предано гласности соглашение о перемирии.

Бори почесал в затылке и несколько минут только гмыкал да качал головой. Наконец тяжело вздохнул и пробурчал грубое ругательство.

…Не вняли нашему совету! А все эта проклятая баба! Ведь и я предостерегал его высочество. Буквально молил быть осмотрительнее, не упреждать событий. Но чертова баба!.. Она, пожалуй, лишь для того и раззадоривала господина правителя, чтобы события развернулись совсем иначе, чем советовали и планировали мы. И вот вам результат! Вследствие подобной бабьей политики нам приходится теперь вырывать его высочество из лап немцев!

Бела Миклош произнес эту тираду с необычайной для него страстностью и после долго не мог отдышаться.

Несколько минут в самолете слышался лишь гул моторов.

— Вы женаты, мой друг? — неожиданно обратился Миклош к старшему лейтенанту Олднеру.

— Нет, я холост.

— Вот и правильно! Никогда не женитесь!

Самолет снялся с мукачевского аэродрома в шесть утра. В полдень он уже опустился в Москве. Но двенадцать часов показывали часовые стрелки пассажиров, а в Москве в это время уже пробило два. Был день 7 ноября, праздник 27-й годовщины победы Великой Октябрьской социалистической революции.

На аэродроме Белу Миклоша встречали два полковника и сотрудник Министерства иностранных дел. Еще какой-то молодой офицер приехал за Бори. Денеша Бори поселили не вместе с Миклошем, а на квартире у Фараго.

Миклош получил в свое распоряжение четыре комнаты на втором этаже особняка, первый этаж которого не был никем занят. Кери и Чукаши поместились каждый в отдельной комнате. Давыденко с Олднером заняли вдвоем одну. Венгерских гостей ждала горячая ванна, затем все позавтракали.

В четыре часа за Миклошем прибыла машина, она же через час привезла его обратно. Миклош в продолжение тридцати минут беседовал с генерал-полковником Кузнецовым, переводил старший лейтенант Олднер. Во время их отсутствия Давыденко, Чукаши и Кери отправились прогуляться, но далеко от дома не отходили, не зная, когда могут понадобиться.

Особняк стоял в одном из переулков улицы Воровского, неподалеку от большого желтого здания бывшей венгерской миссии, которое ныне пустовало. Погода была тихая, почти теплая, но плотные темно-серые облака заволакивали солнце.

— Снег пойдет! — предрек Чукаши.

До Красной площади было далеко, посмотреть ноябрьскую демонстрацию им не удалось. Под темными облаками очень низко мчались самолеты-истребители.

— Неужели все еще можно опасаться немецкого воздушного нападения? — осведомился Кери у Давыденко.

— Нет, это авиационный парад, — ответил подполковник.

Многие проходящие москвичи с любопытством посматривали на военные мундиры Кери и Чукаши. Однако вопреки ожиданиям Давыденко форма гонведных офицеров не вызывала особой сенсации.

Глубокой ночью Кузнецов вторично прислал за Миклошем машину, а через полчаса генерал был уже снова дома. Кузнецов принял его всего на несколько минут, извинившись, что должен идти на совещание по весьма срочному и спешному делу. К венгерскому вопросу, как он тут же заметил, оно отношения не имело. Венгерские же дела Кузнецов обещал обсудить с генералом в ближайшие дни.

На другое утро Миклош в сопровождении обоих своих офицеров нанес визит Габору Фараго. Попросил он присоединиться к ним и старшего лейтенанта Олднера.

Володя начал отговариваться, выражать опасение, что его присутствие будет стеснительно для венгерских офицеров и они при нем не смогут свободно обо всем говорить. Попробовал он также сослаться на усталость и на имеющиеся неотложные дела, однако генерал стоял на своем. В конце концов пришлось уступить, хотя Володя ясно видел, до какой степени Кери его присутствие не по вкусу.

Габор Фараго помещался со своей свитой в особняке бывшего японского военного атташе, меблированном с большим шиком, что не мешало венгерским гостям жаловаться на наличие в доме всего одной ванной комнаты.

Фараго и Миклош долго жали друг другу руки. А через каких-нибудь десять минут переругались, даже несмотря на присутствие Олднера.

Сентивани сообщил генералу и его спутникам о сложившейся к настоящему моменту обстановке. Он не делал доклада, а лишь информировал их, как бы вводя всех троих в курс дела.

Сентивани — человек среднего роста, худой и длиннолицый, типичный аристократ. Лет ему под сорок. У него холеные узкие руки с длинными нервными пальцами, которыми он хрустит при разговоре. Говоря сам, Сентивани никогда не смотрит в глаза собеседнику — и трудно сказать, куда устремлен его взгляд. Но когда начинает говорить его собеседник, глаза Сентивани не отрываются от губ говорящего, и, право, не так много находилось людей, которых бы не смутил этот испытующий взгляд.

Суть информации Сентивани сводилась к следующему. Он уведомил Миклоша и его спутников, что венгерские участники подписанного в Москве соглашения о перемирии, как только узнали о похищении Хорти и насильственном свержении его правительства немцами и нилашистами, тотчас образовали Московский венгерский комитет, сокращенно МВК.

Первоочередную свою задачу Комитет видит в том, чтобы объединить в своих руках функции главы государства и правительственной власти на период, пока правитель находится в плену у немцев или до момента образования законного венгерского правительства. В случае необходимости Комитет этот должен заменить собой также и законодательный орган. Сейчас МВК состоит из трех членов: Габора Фараго, Сентивани и Телеки. Председатель Комитета — Фараго, генеральный секретарь — граф Геза Телеки. На состоявшемся уже учредительном заседании было решено, что состав Комитета может быть пополнен новыми лицами по рекомендации любого из его членов при условии единогласно выраженного мнения.

— Разумеется, дорогой Бела, — вмешался в беседу Фараго, — принимая это решение, мы в первую очередь имели в виду тебя, отдавая себе полный отчет, каким большим приобретением явилось бы для Комитета твое участие в его работе. Если ты примешь на себя этот труд и ответственность, то не далее сегодняшнего вечернего заседания я поставлю вопрос о твоей кооптации в МВК. Уверен, что все его члены единодушно поддержат мое предложение.

— Позволь, дорогой Габор, вопрос о моем вступлении в ваш Комитет сделать предметом некоторых размышлений. Вообще говоря, я не любитель всяческих комитетов! Но если решу, что смогу именно здесь наиболее эффективно послужить Венгрии и господину правителю, я не только вступлю в него, но и, как старший по чину генерал гонведства, приму на себя руководство им.

Кровь бросилась в лицо Фараго. Кровью налились даже его светло-карие, монгольского разреза глаза. Фараго был высок и плотен. Он оставался солдатом даже сейчас, в своем плохо сшитом темно-синем двубортном костюме, только выглядел скорее фельдфебелем-сверхсрочником, чем генералом. Несмотря на охватившую его ярость, Фараго сумел заставить себя улыбнуться, хотя в этой улыбке явно сквозила угроза.

— Ты глубоко заблуждаешься, дорогой мой Бела! МВК не чисто военная организация и строится не по принципу армейской субординации. Это орган одновременно гражданский и военный. А потому если ты и в самом деле являешься старшим по рангу, что, впрочем, здесь не так легко установить, то даже в этом случае у тебя нет ни малейших законных прав требовать не только руководства Комитетом, но и простого членства в нем.

— Я — старший по рангу венгерский генерал! Меня произвел в этот чин его высочество господин правитель, и моя верность ему требует, чтобы руководящую роль взял на себя именно я.