Третий был низенький пожилой гонвед с бледным лицом и светлыми волосами. Его шапку украшала красная полоска с пятиконечной звездой. Под мышкой у него была зажата буханка солдатского хлеба, а в правой руке он нес порядочных размеров копченый окорок.

— Вот мы и здесь, — произнес очень тихо русоволосый крепыш. — Не узнаете, товарищ майор?

— Дюла Пастор! — воскликнул Балинт.

— А я — Мартон Ковач. Драваи мы тоже взяли с собой.

Лысый майор обнял Пастора, и на глаза ему невольно навернулись слезы. Ковач тер веки рукавом гимнастерки. Дюла, выпустивший наконец из своих объятий Балинта, повернулся к нему спиной.

— Входите, ребята, входите! Рассаживайтесь!

Балинт не находил слов.

— Садитесь! Садитесь! — продолжал он повторять и тогда, когда все гости уже давно расположились — двое на стульях, а Мартон Ковач на кровати, так как больше мебели в комнате не было.

Первым заговорил Ковач.

— Вот прихватили с собой немного ветчины да пару глотков вина. Береговское красное! Но стаканов у нас нет, придется пить прямо из горлышка. Не совсем удобно, зато вкуснее. Да-да, можете мне поверить, товарищ майор: когда пьешь вино из бутылки, и аромат у него совсем другой, и вкус намного лучше.

— А еще принесли мы с собой номер «Венгерской газеты», сброшенный нам позавчера в Варпаланку советским самолетом! — вмешался в беседу Драваи. — Смелая газета, как наша подпольная «Сабад неп».

Утром ровно в восемь в дверь настойчиво постучали.

— Уже восемь часов, товарищ Балинт! — послышался громкий голос Анны Моцар, ясно донесшийся даже через закрытую дверь.

— Войдите, Анна! Что, вы не слышите, как мы тут разговариваем уже целых два часа?

— Я думала, это вы во сне.

Ломтик ветчины, кусок хлеба, глоток вина, крепкие рукопожатия, и Анна Моцар сразу подружилась с гостями Балинта. Вскоре после ее появления в комнату вошел Тольнаи. Несколько мгновений Пастор и Тольнаи с удивлением в упор разглядывали друг друга, почти не скрывая взаимного любопытства. Потом кинулись друг другу в объятья.

— Неплохо ты помолился, патер!

— Да и ты, я слышал, весьма преуспеваешь в ратных делах.

Добрый кусок окорока, ломоть хлеба и славная порции вина, и Тольнаи мгновенно стал полноправным членом компании. По его просьбе Дюла Пастор еще раз коротко рассказал историю партизанского отряда имени Ракоци.

Драваи, который долгие-долгие годы провел в заточении, наслаждался теперь новой для него обстановкой. Он мог спокойно слушать речи товарищей и сам говорил, частенько вставляя в рассказ Пастора словечко от себя. Но в отличие от Дюлы Драваи говорил не об очень недавнем прошлом, а о весьма недалеком будущем. И говорил умно. Видно было, что он отлично знаком с обстановкой и умеет взвешивать соотношение сил.

Беседа Пастора и Драваи была так хороша и толкова, что даже Анна Моцар дольше не смогла оставаться пассивным слушателем и заговорила тоже. Будучи практиком, она стала распространяться о том, какая неотложная работа ждет сотрудников «Венгерской газеты» нынче утром и после обеда. Таким образом, в маленьком гостиничном номере говорили разом три человека. И хотя все трое желали одного и того же, каждый говорил о своем. Вряд ли они даже слушали один другого. Появись сейчас среди них кто-нибудь посторонний, он бы подумал, что всему виной береговское красное. А между тем Балинт и его гости охмелели совсем не от вина. Победа, освобождение, удивительная чудесная встреча — вот что их опьянило.

Но вскоре беседой завладел Балинт. Он рассказал Пастору, где, когда и при каких обстоятельствах пали смертью героев майор Тулипан и капитан Йожеф Тот.

Пастор поник головой. Он не проронил ни слова, не стал расспрашивать о подробностях. Драваи, который впервые услыхал о Тулипане и Йожефе Тоте, заглянул в полные бесконечной печали глаза Балинта и сразу понял, кем для них были эти люди.

В комнате, где в беспорядке разбросаны вещи, где воздух тяжел от табачного дыма, где на столе остатки еды, а на полу — лужи пролитого вина, воцаряется благоговейное молчание в память о двух погибших героях. Заросшие, усталые лица людей, неделями не снимавших пропитанной потом одежды, не менявших белья и обуви, кажутся озаренными каким-то внутренним светом.

— Прекрасна жизнь коммуниста, товарищи! — тихо и как-то по-особому проникновенно произносит Анна Моцар.

В девять часов утра адъютант полковника Тюльпанова пришел за Балинтом. Полковник ждал его в типографии.

Тюльпанов бодрствовал всю ночь. Он успел даже наведаться в Берегово, где его интересовала судьба местной когда-то очень крепкой коммунистической ячейки. В 1939 году, в период, когда войска Хорти вторглись в Закарпатскую Украину, береговская партийная организация насчитывала шестьсот пятьдесят членов. Хортистские власти немедленно запретили ее деятельность, а всех коммунистов, до которых сумела дотянуться рука жандармов и военной полиции, бросили в тюрьмы или отправили в концлагеря. В первые же четыре недели было арестовано триста семнадцать коммунистов. Из них пятьдесят два умерли, не выдержав пыток при допросе. Остальные были заточены в будапештские застенки на проспекте Маргит, в тюрьмы Берегова и Шопрона. Одновременно продолжалась охота за теми, кто пока оставался на свободе.

Однако более чем сотне коммунистов все-таки удалось укрыться в Будапеште, откуда многие перебрались в провинцию и снова включились в подпольную работу. Человек пятьдесят партийцев из Берегова подались в деревню, но в живых из этой группы остались только те, кто затем присоединился к партизанам. Разумеется, немало их погибло и там, но пали они в бою, с оружием в руках.

Салашисты, захватив власть, вновь извлекли из тюрем и концлагерей годами сидевших там коммунистов и еще раз предали их суду. Заседавший в течение восьми дней чрезвычайный военный трибунал под председательством полковника Мартона Зёльди и Золтана Шерли — ими двумя и ограничивался состав трибунала — вынес береговским коммунистам более пятидесяти смертных приговоров, причем без всякого допроса, с единственной мотивировкой: измена родине. Все приговоры были приведены в исполнение.

Тюльпанов приехал в Берегово на третий день после освобождения. За эти дни местная партийная ячейка успела сорганизоваться заново и даже избрала свое руководство. Сейчас в ней насчитывалось пятьдесят два человека. Из них двадцать два были членами партии еще до 1939 года, остальные вступили в нее на первом же общем собрании. Большинство вновь вступивших составляли партизаны, но между ними встречались и люди, которые, не состоя в партии до освобождения города, в это наиболее тяжелое время выполняли здесь и в окрестных деревнях опасные партийные задания.

Секретарем местной партийной организации был единогласно избран учитель гимназии Имре Берек. Он просидел в тюрьме с 1939 года до самого момента освобождении, если не считать нескольких недель перерыва, когда его дважды выпускали на поруки — первый раз на две недели, второй на восемь дней. Обе эти кратковременные передышки он сумел использовать для восстановления истекавшей кровью от бесчисленных ран городской партийной организации. Ему удалось наладить связь с венгерскими коммунистами, пришедшими в Закарпатье вместе с войсками Хорти в качестве рабочих, инженеров, врачей или чиновников, а также с одетыми в солдатскую форму коммунистами, находившимися в рядах хортистской армии, Все они быстро включились в работу местной партийной группы и установили связь между нею и Центральным Комитетом загнанной в подполье Венгерской коммунистической партии.

Многие советовали Имре Береку воспользоваться временно полученной свободой и бежать в Будапешт. А уж там партия, мол, позаботится, чтобы жандармы окончательно потеряли его след. Но Берек не согласился последовать этому совету. В ответ на уговоры он обычно заявлял, что оставит свой пост лишь в том случае, если получит на этот счет указание Центрального Комитета. Но пришло такое указание, когда Берек опять уже был упрятан в тюрьму, и просидел он там до того момента, пока советский солдат винтовочным прикладом не сбил замок с двери его камеры.