Всё это бесспорно можно назвать кощунством, но кощунством жестоким. И могло оно вызвать только одно: месть и ещё раз месть. Что, собственно говоря, и было в те самые годы Гражданской войны, когда генерал Слащёв отдавал приказы на расстрел или повешение. Но в тех самых случаях Яков Александрович руководствовался всё же иными мотивами, чем те, кто измывался над трупом генерала Корнилова.
«В период «диктатуры» над всем Крымом генерала Слащова офицерам трудно было укрыться или засидеться долгое время где-то в тыловых учреждениях, — пишет генерал Аверьянов. — Налетая неожиданно в своём автомобиле в города, например, в Севастополь или Симферополь, Слащов проезжал по улицам города, останавливал их и очень мило и дружески с ними беседовал, расспрашивал об их семейном и материальном положении, о прежней службе и о состоянии здоровья, после чего… или дружески прощался с офицерами (когда убеждался, что он не шкурник), или же приглашал к себе в автомобиль «прокатиться и побеседовать» (когда убеждался в шкурничестве офицера) и, набрав таким путём в свой автомобиль 4–5 здоровых офицеров, мчался в Джанкой и затем на позиции, всё время поддерживая дружеский разговор с захваченными офицерами. Прибыв на позицию, Слащов вызывал кого-либо из командиров отдельных частей и передавал ему привезённых офицеров, а вместо последних отвозил с позиции в тыл такое же число боевых офицеров, нуждавшихся в отдыхе или лечении.
В слащовском отряде не допускалось им то печальное и безобразное явление, столь обычное в Добрармии Деникина, когда безусый 20-летний поручик командовал офицерской ротой, в которой рядовыми состояли седые штаб-офицеры с георгиевским оружием, а то и с офицерским Георгиевским крестом! Храбрый, но совершенно невежественный в военном деле юнец, совершивший «ледяной поход» и награждённый за него «терновым венцом с мечом», считался в армии Деникина более достойным для командования ротой, нежели прослуживший в царской армии четверть века офицер, даже в штаб-офицерском чине и с Георгиевским крестом, и всё только потому, что ему не довелось служить в Добрармии с её основания, не довелось участвовать в «ледяном походе» и т.п.
У Слащова не было «офицерских рот», все командные должности в строю замещались строго по чинам, в ротах и батальонах во время боя было лишь положенное по штатам число офицеров, а остальные офицеры здесь же в тылу, но в районе позиции, занимались воспитанием и обучением солдат в запасных батальонах, но по мере потребности эти оставшиеся временно в тылу офицеры шли в боевые линии для замены выбывших из строя офицеров. В критические минуты иногда приходилось и офицерам сражаться в роли рядовых бойцов, но в общем Слащов избегал расходовать в неподходящих ролях трудно создаваемый офицерский состав. Не было в слащовском отряде и двух крайностей в отношении военнопленных красноармейцев, имевших место в Добрармии Деникина: ни массового расстрела захваченных в плен (что было в первый период существования Добрармии), ни немедленного, после захвата в плен, вливания в добровольческие части красных военнопленных (что нередко бывало в позднейший период существования Добрармии). В слащовском же отряде из захваченных в плен красных немедленно расстреливали только явных комиссаров и коммунистов, а остальных распределяли по ротам запасных батальонов, где они воспитывались и обучались. С ними в запасных ротах обращались хорошо, но они составляли отдельную команду в роте, не надевали полковой формы, а оставались в своей одежде без погон, которые они ещё должны были «заслужить», равно как должны были они заслужить и звание «солдата», а до того времени их называли «красноармейцы». С ними офицеры здоровались: «здорово, красноармейцы!», а с остальными солдатами: «здорово, братцы!» или «здорово, волынцы!», «здорово, литовцы!» и т.д. по полкам.
Погоны давались красноармейцам не всем одновременно, а постепенно, по выбору и списку командира запасной роты, когда последний находил, что известное число красноармейцев достаточно обучено и воспитано в духе прежнего русского солдата. Раздача погон (а с погонами красноармейцы получали почётное звание «солдата») происходила в торжественной обстановке. По рассказам офицеров, особенно служивших в гвардейских частях слащовского отряда, красноармейцы из кожи лезли, чтобы скорее заслужить погоны.
Достигнув высокого положения крымского диктатора ещё в цвете сил и в среднем возрасте… и вполне сочувствуя продвижению вперёд молодых талантливых сил, скромный по натуре Слащов не переносил «вундеркиндов», жадных к славе, почестям, чинам, орденам и материальным благам (в том числе и к иностранной валюте), которых в большом числе выдвинула в нашей армии сперва революция, а потом — Гражданская война. Когда известный на юге России, особенно же в Крыму, артист Владимир Ленский (гвардии штаб-ротмистр князь Владимир Иосифович Дадиани, получивший много ранений ещё в японскую войну и потому с того ещё времени находившийся в отставке), остроумный и талантливый конферансье созданного им в Севастополе театра-варьете «Весёлый беби», устроил на пожертвования посетителей этого театра и на свои личные средства (он был очень богатый человек и обладатель огромной коллекции превосходных бриллиантов) «поезд-чайную» имени генерала Слащова для обслуживания чаем и горячей пищей оборонявших Перекопский перешеек солдат, то Слащов, передавая Ленскому свою искреннюю благодарность за заботы о солдате, решительно настаивал на уничтожении в названии поезда слов «имени генерала Слащова», но Ленский ему ответил, что такова была воля жертвователей.
Своего отрицательного отношения к «вундеркиндам» и другим деятелям деникинского и врангелевского окружения, равно как и ко многим другим тёмным явлениям и сторонам деятельности этих двух правителей, Слащов не скрывал, а открыто его высказывал, причём не особенно стесняясь в выражениях, о чём, конечно, быстро становилось известным как самим правителям, так и приближённым к особам правителей «вундеркиндам». Нередко Слащов позволял себе и дерзкие выходки в своих приказах. Например, сообщая в приказе по вверенным ему войскам о прибытии в Феодосию (после новороссийской катастрофы) главнокомандующего Деникина, а в Севастополь — южнорусского правительства, он о последнем написал в приказе так: «такого-то числа в Севастополь прибыло никому не нужное Южное правительство». А сообщая в приказе о прибытии в Крым Добровольческого корпуса Кутепова, Слащов, после перечисления войск, написал ещё: «Теперь прощай порядок в Крыму!» И он был прав: хулиганствующее «офицерьё» цветных полков в своих безобразиях перешло все пределы, и Кутепову пришлось обращать его в «офицерство» слащовскими приёмами.
Личный друг Слащова и его начальник штаба полковник Генерального штаба Владимир Фёдорович Фролов, сохранивший до самой своей смерти (он недавно умер в Югославии) братскую любовь к своему другу и глубокую веру в своего начальника, рассказывал мне, что самой сильной, может быть, стороной натуры генерала Слащова было то, что при нём было совершенно немыслимо какое-либо «окружение», влияющее на ход дела, немыслимы были при Слащове ни деникинский генерал Романовский, ни тем более врангелевский Павлуша Шатилов; не потерпел бы Слащов и той паутины генеральских интриг, заговоров и распрей, которую терпеливо и долгое время выносил Деникин».
Очень мало строк в своём очерке генерал Аверьянов посвятил второй, и последней жене Слащёва, однако из рассказанного им вполне достаточно, чтобы понять, какая это была женщина:
