И наступила такая красивая ночь! По небу рассыпались небывало крупные звезды.
Но ими никто не любовался.
Война объявилась уже на другой день плакатами о всеобщей мобилизации. Их расклеили у всех контор, у магазина, на станции.
А по селекторам повалили приказы по всем службам. Движенцам — пересмотреть графики движения поездов. Вагонникам — обеспечить абсолютную исправность подвижного состава. Путейцам — исправный путь и до предела сократить предупреждения об ограничении скорости поездов. Паровозникам — незамедлительно подавать под составы локомотивы.
Прошло еще два дня, и всем добровольцам пришел общий ответ: оставаться на своих местах. От призыва пока освобождались даже призывные возраста… Те, кто был связан с обеспечением движения поездов, официально объявлялись на военном положении. Дисциплина тоже вводилась военная. Кто сбежит на фронт самовольно, пообещали не только разыскать и вернуть, но и судить по законам военного времени.
Мужики психовали, а дома почем зря крыли своих жен, которые не скрывали радости, что начальство уберегает их от верной погибели.
Через десять дней всем выдали заборные книжки, хлеб и продукты стали продавать по нормам, и тогда поняли, что война не на неделю, а кто его знает насколько. Бабы сразу перешли на скупой порядок, а мужики уперлись в работу.
И фронт не радовал…
Радио передавало про упорное сопротивление, про большие потери противника, а в сводках мелькали названия оставленных городов. Через Купавину повалили поезда беженцев, испуганных, голодных, полураздетых и больных. Их эшелоны стояли подолгу, пока люди получали продукты в станционном буфете, доступ в который купавинцам закрыли. Часто хоронили покойников, без которых обходился редкий эшелон.
Навстречу поездам беженцев, особенно первое время, с курьерской скоростью и пятиминутными остановками, в которые только и хватало времени передернуть под составами паровозы, катили строгие воинские эшелоны. На контрольном пути, с которого шли под маршруты паровозы, в любое время суток дремали готовые к рейсам машины.
А потом беженцев стали обгонять еще и санитарные поезда с оклеенными крест-накрест окнами.
Иной раз можно было подумать, что на Купавиной только станция и живет, а все остальные спрятались по домам, кроме мальчишек, которые весь день толклись на перроне, подсчитывая наши силы, стремившиеся на запад. По их самым скромным подсчетам выходило, что к Ноябрьским праздникам с немцами все равно будет закончено.
Как-то в августе ночью на станцию прибыл эшелон, который не отправили дальше, а затолкнули в старый, заброшенный тупик. А через день с него сошли тракторы, экскаваторы и враз переворотили огороды за станцией, на которых была посажена картошка. По старой рабочей ветке поползли составы с песком, и к шести старым станционным путям военные железнодорожники за две недели добавили еще четыре, а потом пятый и шестой. Под ними и похоронили почти спелую картошку. И получилось, что выгадали те, кто раньше недовольствовал, получив участки под огороды далеко от дома, уже за семафором. Там все осталось нетронутым.
Но и те огородники радовались недолго. В конце августа вдруг задождило. Ненастье хотели переждать, а получилось хуже — ударили заморозки. И тогда бросились на поля, выдирая картошку из полумерзлой земли. Вот тебе и весна хорошая, и лето ласковое!
За погоду тоже проклинали войну.
У Ивана Артемьевича на курсах дела пошли тоже хуже. Раньше на них артелями шли парни из ближних деревень. Война в первые же дни прибрала их в армию. Приходилось хитрить, нарушать инструкции, брать в учебу с шестнадцати лет.
Накануне Ноябрьского праздника в депо пригнали сразу двенадцать паровозов, все — с запада. Десять из них пришли потушенными. Два других вели каждый по пять машин. Обе бригады прошли почти трехтысячный путь без смены, отдыхая урывками на стоянках. Прибывшим дали двое суток отдыха и впрягли в работу по купавинским бригадам: приехавшим машинистам надо было освоить непривычный для них профиль пути.
Первая военная зима выдалась необычайно снежной. Снегоочистители не уходили с перегонов, на станционные пути вышли женщины и школьники. Снегу было так много, что его приходилось грузить на платформы и вывозить на перегон до первой насыпи. А это задерживало воинские и грузовые маршруты, требовало дополнительных паровозов. Все чаще поезда шли с двойной тягой, а в самые трудные недели машинисты впервые повели составы с оборота, то есть без отдыха на конечной станции. Иван Артемьевич и Костя появлялись дома через сутки, падали в кровати, а через шесть часов вызывальщица уже стучала в окно:
— В поездку!..
И все перетерпели бы легче, меньше изматывала бы усталость, будь известия с фронта повеселее. А то уж и Москва оборонялась, и Ленинград стоял в блокаде, и Донбасс чуть не весь под немцем. На Купавиной народу прибавилось, дважды разгружали беженцев, почти каждая семья на станции потеснилась, приютив у себя приезжих.
И все-таки дождались!
Погнали немцев под Москвой. Собрались наконец с силой и дали первого пинка, который сразу сшиб немца с ног.
Посветлело на душе. И картошка без хлеба уж не драла горло, и несладкий чай на смородиннике грел в плохо натопленных квартирах: урезали норму угля для отопления. Беженцы, которым приходилось терпеть нужду больше других, плакали от радости.
А машинисты, прибывая на станцию, торчали из будок чуть не по пояс, скаля зубы в улыбках, а то и помахивая фуражками, — им-то виднее всех было, как изменился груз составов: не в пример первым месяцам войны, на платформах все чаще укрывались под брезентом пушки, а то и танки, которые и везти-то было куда веселее.
Как раз в это время на самой станции наступила кутерьма. По последней вьюге пошли один за одним эшелоны с машинами и станками: в Купавину переезжал откуда-то из России большой завод на постоянное место жительства.
Почему же он переезжал, если мы наступаем?
Вскоре все стало понятно. Хоть и изрядно отбежал немец от Москвы, да стал останавливаться. А может, сами попридержались, потому как попер фашист на юге, опять укоротить его надо.
Сразу и настроение переменилось. Потянуло заглянуть в сусеки, а там уж пусто. Пришлось подтягивать ремни…
Оглянулись весной, когда поняли, что зиму проскочили, и подумали: наверное, мирный разбег помог перемаяться первую военную напасть. А может, и опасность подстегнула силы да вера в солдат, которых без перерыва везли туда, где насмерть стоял фронт.
Явившись как-то из поездки домой среди бела дня, Иван Артемьевич с Костей увидели, как от крыльца к ним навстречу бежит Иваненок. Иван Артемьевич, шедший впереди, поставил на землю свою «шарманку», протянул внуку руки и, чувствуя, как сдавливает горло, проговорил:
— Ай да Иваненок! Уж и бегать научился!
И еще подумал, что не помнит, поиграл ли за эту зиму с внуком хоть один раз.
А ведь какие планы строил еще год назад!..
Второе военное лето тянулось в томительном ожидании военных перемен и в злой работе, в которой не виделось просвета. Дурела погода, сбивая с толку привыкших к приметам старух. Поманила ведром, заставила по последнему сроку выскочить на сенокос и тут же накрыла валки промозглым сеянцем, съела их травяной дух, испакостила чернотой. А лиха беда не приходит одна: гнилое лето убавило урожай. Картошка уродилась мелкая. В голбцы с осени старались заглядывать пореже.
Людской нрав просто так со счету не спишешь. Наш мужик хоть и мается собой, а думает о большом.
Купавинцы все принимали правильно. Осенью допустили их к призыву в армию, вспомнив первый список добровольцев. Уходило немного — десятка три, — но кто? Козырные мужики уходили, уходили спокойно, в отличку от остающихся, которые считали себя обойденными.
Почти жизнь прошла с той войны и с того лета, а никто из купавинцев не забыл, как стоял в обнимку с дочерью Ленкой Макар Заяров, при прощании так улыбнулся, будто над Купавиной взлетело из довоенной поры майское гулянье в березовой роще. И увидели вдруг все, какая широкая у Макара Заярова грудь. Сейчас на ней была всего одна награда: значок «Почетный железнодорожник». Смотрели на его грудь и верили, что выдержит она после рабочей и фронтовую тяжесть, и места для орденов на ней хватит.
