— Матушки!..
При всех скидках на стародавнюю веру купавинцев во всякие небылицы в их словах была и доля правды. Да, лежал в «копилке» человек в милицейской форме, только не переодетый шпион, а настоящий милиционер командировочный. И не убитый охранниками, а умерший в поезде от отравления: купил где-то на станционном базаре у спекулянтов испорченные консервы. А сняли его с поезда действительно бойцы вооруженной охраны, потому что больше некому было.
Может, и меньше говорили бы о зеленой будке. Но купавинский медпункт не имел для такой цели специального помещения. Война заставила.
Вот и стояла возле вокзала «копилка» — холодный временный приют унесенных из жизни болезнями да несчастными случаями в дорожной толчее войны.
И неизвестно, сколько еще былей и небылиц связала бы купавинская молва с «копилкой», не случись событий, отодвинувших все другие.
Продавщица магазина, ссылаясь на отчет, отказалась выдать хлеб за четыре дня вперед Альфие Садыковой. Ни уговоры, ни слезы не помогали.
— Засудят меня! — чуть не плача, объясняла продавщица, женщина своя и добрая. — У самой вперед на день забрано.
— Жрать нечего, — упрямо твердила Альфия, отказываясь понимать любые доводы. — Ребятишка ревет!..
Бабы в магазине молчали. В других делах каждая из них непременно вынесла бы вслух свое мнение, которое не сошлось ни с чьим. Но на этот раз все понимали Альфию, потому что сами могли очутиться на ее месте. Но никто не решился осудить и продавщицу, которая — все знали — после закрытия магазина сидит допоздна за прилавком и клеит талончики на газетку, а потом пересчитывает их на счетах не на один раз.
Между тем скандал разрастался. Потерявшая остатки терпения Альфия вдруг закричала:
— Собака ты! Собака ты! Собака ты!..
Продавщица онемела от неожиданности. А потом заревела сама. Кто-то из баб кинулся уговаривать Альфию, оттесняя ее от прилавка. Другие успокаивали продавщицу. В магазине поднялась кутерьма. А через полчаса по Купавиной разлетелось:
— Альфия повесилась!..
Возле барака, в котором жили Садыковы, вмиг образовалась толпа. Несчастный Нагуман стоял с ребенком на руках, остальные ребятишки держались за его штаны.
— Баба с ума сошел… — твердил Нагуман одно и то же.
Наконец вышла фельдшерица, строго приказала ему:
— Не морозь детей, иди домой. Спасли ее.
Нагуман молча повиновался.
Альфия лежала на кровати. Возле нее сидела санитарка. Альфия еще не вполне пришла в себя, бессвязно что-то бормотала по-татарски. Нагуман столкал перепуганных ребятишек на печку, не подходя близко к постели, смотрел на жену как на чужую.
Афоня находился тут же. В доме Садыковых остались только голые стены. Если не считать засаленного деревянного стола да поставленной посредине железной кровати, накрытой потерявшим цвет одеялом, глазу не на чем было остановиться. Скамейка, пара табуреток в счет не шли.
…Альфию от смерти спасли, но зима не отступилась ни от Садыковых, ни от многих других. Стали бить скот. Начали с мелкой живности: кур, овец, телят-полугодовиков. В феврале забили первую корову…
С нуждой боролись с молчаливым упорством, как со зверем, от которого нельзя ждать пощады, а надо только одолеть. Никто не хотел смиряться с голодом, потому что со сталинградской стороны уже докатывались залпы наступления и сердце не могло обмануть: начинали наши солдаты свой победный путь.
А пока…
Темная длинная конюшня казалась большой и мрачной. Маленькие продолговатые окошки давно зашили досками для тепла. Когда-то здесь в любую стужу стояло тепло, вздобренное запахом овса вперемешку с родным конским духом. Теперь в стойлах остались только Челка да Каурая — две старухи, как незлобиво называл их Степан.
Мохнатые от инея стены, пустые сенные кормушки, холод не меньше, чем на улице, делали конюшню пустынной. В ее полумраке прыгающим привидением маячил Степан. Повертываясь вокруг своего костыля, он тяжело вваливался то в одно, то в другое стойло, потом надолго замирал, озираясь затравленным взором, и с отчаянной решимостью бросался в стойло на другом конце конюшни.
Но чудес не бывает: все кормушки пустовали.
Степан вернулся в дальний угол конюшни, привалился к стойлу, в котором дремала Челка. Опустив голову в пустое деревянное корыто, она думала о чем-то своем и даже не подняла глаз. Хребет ее глубоко прогнулся, словно опущенное тощее брюхо оттягивало его.
А Степану она вдруг привиделась молодой, какой была десять лет назад. Тогда буланая шерсть ее лоснилась, как дорогая парча, а величавой материнской красоте и осанке Челки завидовали самые придирчивые знатоки. Помнил Степан и то, как ездил с нею в Шадринск к знаменитому жеребцу Дикому. А потом родился у Челки серый в яблоках Атлас. Не похожая на других лошадей, Челка зорко оберегала свое дитя, но не протестовала, когда Степан подходил к нему.
Было это всего десять лет назад… Через два года Атлас взял на районных бегах первый приз, никому не отдавал его четыре года. Потом в район его уж не выводили, потому что добился он и областной награды. И Челка, которую все чаще запрягали не только в легкий ходок, но и телегу, всегда встречала его ласково, хоть и не выказывала слишком своего волнения. Зато Атлас, завидев ее издалека, радостно и громко подавал свой голос.
Сейчас Атлас уже второй год воюет на каком-то фронте: забрали его в первую же неделю.
Может, Челка сейчас и думала о нем, видела его летящим по широкому снежному полю с красивым всадником в седле.
Степан подошел к Челке, погладил ее по шее, ласково провел шершавой ладонью по морде, ощутил мягкие бархатные губы. Едва дрогнули они в ответ. Тогда Степан достал из кармана полушубка горсть пшена, украденную из запасов Анисьи, поднес Челке. Она попробовала взять пахучее зерно, но только ослюнявила Степанову ладонь, просыпав половину зерна на пол. Разучилась.
— Ох ты, беда какая! — вздохнул горестно Степан. — За что мне этакое наказание?!
Степан сходил за теплой водой. Челка отпила совсем немного, но заметно ожила, потерлась мордой о Степаново плечо.
Ночевать домой Степан не пошел. Сидел на хомуте в стойле напротив и глядел на Челку. А она на его глазах вдруг, задрожав ногами, начинала приседать. И каждый раз при этом Степанову грудь наполнял холодок. К полуночи, разыскав в конюховке два широких брезентовых ремня, Степан подвел их под Челкин живот и подтянул к верхним доскам перегородок. Челка благодарно пошевелила хвостом.
Под утро Челка ослабела совсем и, медленно оседая, повисла на ремнях. Степан метался возле, лаской хотел поставить ее на ноги. И она, понимая, напрягала последние силы, но ноги не выдерживали.
Степан обнял ее за морду, прижался к ней…
Так утром и увидел их Нагуман Садыков. С одного взгляда понял он все. Тихонько вышел из конюшни, зашел к начальнику путейского хозяйства:
— Тама на конюшне Степан ревет. Челка издох… Хоронить нада.
…С того дня, когда Альфия хотела наложить на себя руки, забеспокоился Афоня. Он наведался и в другие дома. Каждый раз возвращался невеселый. Во многих семьях ребятишки слабели. Да и по себе Афоня чувствовал, что слабеет. Поэтому не мешкая свез на базар все, что накопил с лета. Вместо муки купил немолотого зерна и картошки. На другой день, прихватив котелок негустой овсяной каши, пришел к Садыковым.
Альфия сидела с девчонкой, которая ревела у нее на руках, отталкивая ручонками пустую грудь. И Афоня, рассчитывавший покормить только малышню, пригласил к столу и Альфию. На восемь ртов двухлитровый котелок — не велика еда. Но после того как он опустел, повеселели ребятишки, исчезло выражение муки с лица Альфии.
— Картошка-то есть? — спросил хозяйку.
— Нету, — с коротким вздохом отозвалась та.
— Мало накопали?
— Совсем мало.
— А что так?
— Новый дорога все завалил, — ответила Альфия.
Афоня понял, что огород Садыковых, как и некоторых других, попал под строительство тупика для разгрузки санитарных поездов: в Красногорске организовали большой госпиталь.
