— Отец-то где теперь? — спросил Афоня.

— Воюет, — ответил Петрусь.

— Не писал еще?

— А куда ему писать-то? — удивился Петрусь. — Мы ведь в Сарапул какой-то ехали. А теперь вот где… А где папа, тоже не знаем. Орша-то… сами знаете.

Петрусь замолк. Молчал и Афоня.

— Мать-то устроилась на работу?

— Устроилась. В вагонный участок. Только уходит рано и приходит поздно. А я за хлеб отвечаю.

— Живете-то у кого?

— У Киляковых. Они нам маленькую комнату отдали.

— Киляков, который дежурный по станции? У него еще две девчошки большие…

— У них.

— Эти не обидят. Правда, сам-то не шибко разговорчивый, оттого сердитым кажется. Но это видимость одна, в душе-то он мягкий. Видно, по селекторам-то нараспоряжается за день, вот и пристает язык-то.

Петрусь рассмеялся. Потом сказал:

— Они и не обижают.

Провожая Петруся, Афоня наказывал:

— Ты забегай, Петро, ежели нужда какая объявится. Посоветуемся.

— Хорошо, — весело откликнулся Петрусь, и Афоня впервые увидел, как он побежал бегом. Уже издали услышал от него:

— Спасибо!

— Ничего, Петро, — тихо проговорил Афоня вслед. — Обязательно доживем: после зимы всегда лето идет…

А немцы рвались к Москве. И, может, впервые все почувствовали, как близка она от Купавиной, потому что донимали тревогой военные сводки, которые слушали, припав к хриплым репродукторам. И ждали, ждали того главного, что повернет войну в обратную сторону. Не могло быть иначе! Эшелоны тянулись все на запад, на запад, загораживая дорогу встречным поездам. Солдаты уже не отходили от вагонов, только зло ворчали на дежурных, будто они и виноваты за вынужденные задержки.

Среди купавинцев тоже разговоров велось всяких.

Все чаще говорили про переодетых шпионов, диверсантов и разных предателей, которые вроде бы трутся на каждом шагу и высматривают секреты. Больше всего волновалась из-за этого ребятня. После школы, забросив сумки, ребята по двое, по трое день-деньской шныряли на вокзале, внимательно следили за каждым проезжим человеком.

А случай представился такой, что и подумать загодя было невозможно. Через площадь, совсем со стороны, подняв воротник пальто невиданной моды, в туфлях без калош по грязи, смешанной со снегом, пробирался на станцию незнакомый мужчина. Ни на кого не смотрел, будто боялся взглянуть в глаза, только прижимал к себе большой коричневый портфель с блестящими пряжками. Сразу в вокзал не пошел, а несколько раз заглянул в два киоска, которые — все знали — не торговали с самого начала войны. Потом часа два ходил по вокзалу и как только прибывал новый военный эшелон, с начала и до конца торчал на перроне, внимательно вглядывался в каждый вагон. А на пристанционном базарчике, покупая кучку картошки и бутылку молока, вытащил пачку тридцатирублевок. У Бояркиной, которой он протянул деньги, язык отнялся: никто еще из купавинских баб в глаза не видел столько денег сразу.

— Все точно, — едва переводя дух, сказал Васька Полыхаев Гешке Карнаухову и еще двум ребятам, которые топтались возле них. — Надо задерживать!

Как назло, близко милиционера не было. Гешка побежал к дежурному по вокзалу, в комнате которого обычно сидел линейный милиционер Силкин. Но на дверях висел замок. А подозрительный в шляпе с портфелем уже отошел от билетной кассы. Гешка очертело налетел на Альфию Садыкову — уборщицу вокзала и зашептал ей на ухо:

— Где Силкин? Где дежурный?!

— Обед пошла, — отмахнулась Альфия.

На станцию втягивался пассажирский.

Бежать домой за Силкиным было поздно. Гешка и Васька вертелись поближе к незнакомцу. А тот уже перебегал от одного вагона к другому, раза два пытался пробиться через тугие клубки мешочников, облепивших тамбуры и ступеньки вагонов. Наконец поезд пронзительно свистнул, и тогда незнакомец, словно подхлестнутый, остервенело заработал локтями, ухватился за поручень, уже поднялся было на ступеньку, но тут же слетел обратно: это Васька Полыхаев с Гешкой Карнауховым схватили его из-за чужой спины за полы пальто и сдернули обратно. Поезд набирал скорость, а незнакомец все еще возился с мальчишками, которые, ничего не объясняя, с молчаливой ожесточенностью, по-клещиному вцепились в него. Израсходовав все ругательства, гражданин увидел последний вагон поезда, перестал сопротивляться, только безнадежно махнул рукой, простонав:

— Все кончено!..

— Ага! — злорадно согласился Васька Полыхаев.

…Через час милиционер Силкин выяснил все. Незнакомец оказался инженером. Приехав ночью в Купавину, он с утра в поселковом Совете проводил совещание, на котором определяли участок для завода, эвакуирующегося с Украины. Эшелоны со станками и оборудованием уже подходили к Уралу, и уполномоченный обязал был встретить их в Свердловске.

Силкин, не сходя с места, договорился с дежурным по станции, чтобы товарища отправили с первым же воинским эшелоном. Только после этого приезжий немного успокоился.

Выйдя из дежурки, Силкин натолкнулся на ребят, которые не отходили от двери ни на шаг, боясь пропустить момент, когда арестованного шпиона поведут в каталажку. Но Силкин, свирепо зыркнув, грозно известил:

— Сегодня зайду к вам домой и прикажу отцам обоим надавать по загривкам. Марш отсюда, шушера! И чему вас только в школе учат!

Ребята попятились. А когда выбрались из вокзала, Васька Полыхаев горько сплюнул и выругался.

— И хрен его знает, что за инженеры такие пошли, на шпионов похожие! — Обернулся, словно корил Силкина, бросил через плечо: — Ну и ловите сами!..

…Зима понемногу добавляла снега, день ото дня набирали крепость морозы, скрашивая утренники мохнатыми куржаками — зимними инеями.

К Афоне забежал Петрусь.

— Здорово, Петро! Как раз к чайку поспел, — приветливо встретил его Афоня. — А у меня пареная калина есть: чистое варенье!

— Да нет, — смутился Петрусь. — Погреться я. Хорошо у вас, тепло.

— А дома-то холодно, что ли?

— Холодно. Дров почти нет. Уголь срезали, полтонны дали на всех. А зима-то впереди.

— Верно, впереди.

Афоня подвинул к Петрусю кружку, сам положил в нее калины. Скоро мальчуган разопрел от чая, расстегнул пальтишко. Поделился:

— В пальто дома тоже не холодно. Только домашние задания выполнять трудно. Руки мерзнут.

— А ты часок-другой похлопочи, дров-то сам и припаси. Вот и будет тепло.

— Где их возьмешь? Все мерзнут. Даже в школе в пальто разрешили сидеть.

— А мы обманем зиму-то, не трусь, Петро. Завтра после школы прибегай ко мне, удумал я штуку одну. Только сани захвати.

На другой день Петрусь явился не один, а с двумя мальчиками. У всех были санки.

— Артель целую собрал. Молодец! — весело встретил их Афоня. Он уже был готов: подпоясал полушубок веревкой, шею повязал по воротнику стареньким шарфом, держал в руке большие собачьи рукавицы.

— Эдик и Глеб из Москвы приехали, — знакомил Петрусь товарищей с Афоней. — Больше недели здесь живут. Тоже мерзнут.

— Погодите, нынче все согреемся.

Опираясь на суковатую палку, возглавляя ребячий обоз, Афоня шествовал по Купавиной. Переставшие всему удивляться, купавинцы невольно останавливались: никто из них не видел, чтобы когда-то Афоня зимой отправлялся в путь дальше, чем до конторы орса, где он каждые полмесяца получал получку. Женщины смотрели вслед и по-доброму объясняли:

— Христовый, опять чего-то удумал, дай бог ему здоровья! Никак на какое-то дело налаживает ребят. Сам на трех ногах едва-едва, а все с ними, все с ними.

Возле бани Афоня повернул в сторону березовой рощи. И удивился:

— Кто-то опередил нас, ребята. Глядите, дорожка протоптана.

— А здесь хоронят, — просто объяснил Петрусь.

— Кого хоронят?! — удивился Афоня.

— А всех, кого придется, — говорил Петрусь. — Только вчера какого-то дяденьку закопали: умер на станции. Проезжий.

— Вон что…

Больше Афоня не спрашивал. Тихонько шагал вперед. Березовая роща безмолвствовала. Высокие березы в одиночку и кучками стояли недвижно, боясь пошевелиться под пуховым покровом куржака. Росли они в роще редко, и, видимо, у каждой была своя судьба. Иные тянулись в небо, тесно прижавшись друг к другу. Другие от самого комля криво отстранялись в сторону, словно повздорили еще в молодости и за долгую жизнь так и не помирились, вынужденные до конца дней своих жить в неласковом соседстве. Еще больше отличались друг от друга одиночки. Вон ту когда-то пригнул ветер к земле, потому что дальше всех без спроса выбежала на поляну. И она, перепуганная, почти по самой земле стлала свой ствол, только потом насмелилась, упрямо устремилась вверх. А недалеко от нее такую же непослушную ветер надломил в сердцах. Но она справилась с увечьем: рану затянуло некрасивой большой шишкой-опухолью. И хоть ствол сильно искривило, она жила, как живут горбуньи, перестав сетовать на свою судьбу. Были и гордые одиночки красавцы. Устояли в свое время. Живут, не стесняясь местом, но и этих берут годы, незаметно подкрадывается старость: зеленые плети их давно тянутся к земле и по осени сбрасывают лист еще быстрее, чем другие.