— Пошлю теперь же, — с твердой убежденностью проговорил Светаев. — Писалось от души, — и спросил: — Что забрел ко мне в такой час?

— Потянуло на огонек. Беседовал с военкорами роты, а днем имел жаркий разговор с твоей женой.

— Ну-у? — протянул Федор. — О чем же?

— О любви, браке и жизни…

— Понимаю, — перебил его Федор и рассмеялся. — Анка решила доконать в тебе холостяка, — и вдруг в упор посмотрел на Андрея. — А что? Не сочинить ли нам повинное письмо Байкаловой, а?

— Нет, Федор, поздно, — серьезно и даже сурово сказал Аксанов.

Перед окнами домика Мартьянова пролегала дорога, открывался широкий вид на распадки и горы. Прошло лето и наступила приморская осень с прозрачными сумерками и голубыми ночами. По падям долго клубился ночной туман. Прихваченная первыми заморозками трава, высохшие стебли цветов коневника и осоки казались бледными от холодного лунного света. Ветвистые высокие ели, вытянувшиеся березы, рябина бросали на землю короткие, густые тени. В такие ночи скупо сияли звезды.

Семен Егорович любил иногда постоять у раскрытого окна, зачарованный тайгой. Надо пережить, перечувствовать самому, чтобы представить, как величественно красивы осенние ночи северного Приморья.

Мартьянов настолько привык к тайге, что при одной мысли о большом городе ему становилось тоскливо. Там в шуме он сильнее уставал за несколько часов, чем от дневного марша под знойными лучами. Мартьянов днями находился в тайге, беседовал на постах и точках с бойцами, любовался природой, размышлял о жизни, когда был один. Он чаще всего объезжал гарнизон на лошади и трудно сказать, где провел больше времени Мартьянов — в седле или на штабном стуле.

Даже в минуты домашнего отдыха он не мог не думать о своем гарнизоне. Вот и сейчас: подразделения готовились к поверке. От казарм доносились песни красноармейцев.

Ему вспомнилось недавнее посещение гарнизона командармом, разговор с Блюхером о поездке на учебу. «Поседел уже, — с теплотой подумал он о командарме Особой, — а все такой же неугомонный и подвижный». Мартьянову живо представилась самая первая встреча с Блюхером под Волочаевкой. Бойцы его роты, изможденные, полузамерзшие, полуголодные, нетерпеливо ждали приказа о наступлении. Вдруг пронеслась весть: приехал Блюхер. Значит, должно произойти важное событие, начаться долгожданное наступление. Из уст в уста передавались сообщения: «Завтра должна быть взята Волочаевская твердыня», «Блюхер будет командовать сам».

Блюхер действительно обходил роты. Похудевшее лицо его, будто утонувшее в заячьей шапке, с ощетинившимися усиками, запомнилось Мартьянову на всю жизнь. Подошел, коротко спросил: «Как бойцы?» — «Готовы разбить врага любой ценой. Рвутся в бой». — «Берегите людей. Каждый боец у нас на счету». Блюхер ушел. Старый партизан в рваной шубе, с синим лицом, дрожащим голосом сказал: «Мы победим, товарищ командир роты. Мои силы падают, но завтра я пойду в первой цепи». Назавтра, когда раздался сигнал к наступлению, он рванулся вперед, погиб на проволочных заграждениях, но рота вынесла на штыках победу, первой вошла на станцию Волочаевка…

Сзади Мартьянова остановилась жена. Она не видела лица мужа, но безошибочно знала, о чем сейчас он сосредоточенно думает. Семен Егорович весь в воспоминаниях. Анна Семеновна украдкой любуется мужем. Взгляд ее останавливается на волосах. Голова мужа кажется ей поседевшей. Так обманчив свет луны, посеребрившей волосы Мартьянова.

Ей хочется нежно обнять его, но Анна Семеновна боится нарушить задумчивость мужа. Она тихо говорит:

— Сеня, самовар готов.

— И всегда ты перебьешь мысли на самом интересном месте.

— Чай остынет.

— Подогреем.

— У тебя вечер свободный? — интересуется жена.

— Что ты, Анна! — испуганно говорит Мартьянов. — Завтра же выход в поле, инспекторская поверка не закончилась.

— Отдохни лучше, — мягко просит Анна Семеновна.

— А я вспомнил первую встречу с Блюхером под Волочаевкой. Давно было, а помнится все до мелочей, — как бы освобождаясь от мыслей, тряхнул головой и весело заговорил о другом, о парке в гарнизоне.

— Вот там, — показывая на отлогий скат сопки, — надо будет разбить парк культуры и отдыха. Тогда можно каждый вечер наблюдать отсюда за весельем молодежи. Хорошо, Анна, будет — пусть пляшут, танцуют, лишь бы дела не забывали…

И Семен Егорович долго рассказывал ей, каким будет этот парк.

Жена, слегка прижавшись к мужу, посмотрела на дремлющую сопку, залитую бледно-холодным светом луны.

— А самовар совсем простыл, — заметила она, когда Мартьянов сделал паузу.

— Ну, тогда пойдем чай пить.

Они отошли от окна. И вдруг вечернюю тишину разрезали протяжные гудки. Мартьянов остановился посредине комнаты. Раздался телефонный звонок. Мартьянов подбежал к трубке. Из штаба передали:

— Пожар. Горит лес в секторе огневой точки…

У командира строго рассчитаны движения, заучены приемы. Мартьянов хватает с вешалки портупею, накидывает фуражку на голову и мгновенно исчезает.

Когда Мартьянов появился у казарм, там уже почти никого не было. Старшины отдавали торопливые распоряжения красноармейцам, задержавшимся в ротах.

— Кто котелки, кто лопаты. Пожар, видать, большой. Да не задерживаться у лесопилки, поскорее в тайгу!..

Только сейчас командир сообразил, что ему незачем было бежать к казармам, а следовало быстрее появиться у лесопилки — месте сбора пожарных команд. Он повернулся и побежал туда. В эту самую минуту, после небольшого перерыва, тишину вновь нарушили протяжные гудки. Они были похожи на стоны. Эхо их отозвалось в распадках глухо и тревожно.

Весь гарнизон был в сборе. Назначенный начальником команды Поджарый, картавя от торопливости, распределял обязанности между собравшимися командами. Около Поджарого находился дежурный по гарнизону Ласточкин.

— Не задерживаться, не задерживаться! — беспокойно говорил он. — Скорее, скорее! Все в район южной точки…

Он заметил Мартьянова, когда тот был уже рядом. Ласточкин бойко доложил командиру и повторил все, что уже сообщал ему по телефону.

— Отправляйте людей.

— Бегом а-арш! — скомандовал Ласточкин.

— Бего-ом! — повторилось несколько раз в рядах, и красноармейцы, гремя котелками и ведрами, постукивая лопатами, баграми и пилами, устремились к месту пожара.

Сначала этот темнеющий людской поток бежал по узкоколейной дороге, потом свернул на лесную тропу и исчез, окутанный темью.

Зарево пожара еще не было видно. Сюда только проникал едкий запах гари. Тайга горела на противоположном склоне горы, открытом к морю. И только когда люди достигли перевала, стали видны желтовато-красные полосы огня и багрово-темный дым. Низкий туман, лежащий на море, как вата, окрашенный заревом пожара, казался зловещим.

Люди бежали почти молча, напряженно расстегивая на бегу гимнастерки и подставляя разгоряченные груди прохладному ночному воздуху. Обеспокоенно и тревожно перестукивались котелки, ведра и лопаты.

— Ух ты, как разгорелся, — бросил запыхавшийся Бурцев бойцам отделения. — Пожар в лесу — страшная сила.

— Сухостою много. Трудно тушить, — ответил один из них.

И опять бойцы бежали, с болью смотря на зарево. Огонь становился ближе и ближе. Теперь уже не было видно море, его заслоняла едкая и теплая завеса дыма. Пламя вспыхивало то в одном, то в другом месте и походило на огненные фонтаны, которые, выбросив сноп искр, стихали и вновь поднимались над лесом. То горели ели, оставляя после себя столб черного смолистого, пахучего дыма.

Чем ближе подбегали команды к месту пожара, тем сильнее шумело вокруг. Слышно было, как раскаленный воздух гудел над пожарищем. Навстречу людям со свистом и гулом, охваченная ветром, шла полоса огня. До бушующего пламени оставалось метров четыреста, а горячий воздух уже обжигал лица, дым щипал глаза, в носу.

Мартьянов, прискакавший сюда на лошади, недоумевал, как мог вспыхнуть пожар здесь, где не бывает посторонних людей, а бойцы, несущие службу на огневых точках, находились вдали от возможного очага. Иного предположения и не могло быть: поджог. Значит, кто-то проник в гарнизон и делает свое грязное дело. Действует рука врага!