– Резковато… – улыбнулся Дмитрий Всеволодович. – Зверьки, животные? Резковато… Но разница-то – ведь и правда очень большая.

– В чём разница?

– А давайте мы с вами, Лёля, пошире поставим вопрос: в чём вообще разница между людьми? Я считаю – в потребностях, по Маслоу. Я считаю, что если потребности человеческие – значит, передо мной человек. А если потребности скотские – то животное! И неважно уже: за решёткой, не за решёткой, в вольере… Лучше бы за решёткой.

Всё просто. Если в канаве валяется и мычит – животное. Если лакает дрянь, нюхает, не знаю, лижет, колет… – животное!

– Ага. Ясно. А вы человек.

– Я человек, пока я веду себя по-человечески. Если я буду каждое утро жрать ханку – я тоже быстро стану животным. Но я ведь не делаю это, так? Я не пропиваю последние деньги. Я не валяюсь пьяный с утра, как отец этой бабы, моя жена вместо меня не идёт на работу. Я не учу трёхлетних девочек материться. Я не ношу заточки и монтировки… Да, кстати, Лёлечка: вы вообще знаете, что такое «заточка»?.. Не знаете? А вы, Фёдор? Заточка?

– Отточенный… как сказать… прут?

– Вот именно, так и сказать: металлический прут, заострённый прут. Или толстая проволока: срезают наискось проволоку, заостряют. А «монтировка»?

– Монтировка? Другой способ сказать… арматура?

– Нет, арматура – она и есть арматура. А монтировка – это изогнутый лом. Гвоздодёр представляете? Вот, наподобие. Особенно умиляет, когда кто-то кого-то стал монтировкой «охаживать». Нормально, Ань? Охаживают в бане веником, тряпкой, не знаю, крапивой, – а представляете себе, как охаживают железным ломом? Что такое «охаживать» – это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьёт этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: охаживает, тю-тю-тю – это у нас игра, баловство…

– Вы неправильно слышите! – возразил Фёдор. – Вы слышите злобу, но здесь беспорядочность, а не злоба! В рассказе – давнее прошлое: уже нет никакой ненависти, нет злопамятства – это в нашем национальном характере: пьянство – да, разгул – да, – но ведь и отходчивость, и прощение: она чистосердечно смягчает, не помнит зла, она просто…

– Она просто даёт в руки железный лом и – «давай»! А злобы нет, зачем? Убьём, искалечим, кости переломаем, а в душе-то мы добрые, православные! Охаживаем полегонечку ломиком… Мы шалим. Что-то было ещё такое… «Зассорились», «ребятишки зассорились»… «Пацаны». «Что там у пацанов-то бывает?» Ножик, «ножичек», да? Заточечка, потасовочка, как по молодости-то обойтиться без потасовочек?.. Тю-тю-тю! Это мы так журчим, незлобивенько… И частушечки припеваем… Добрый такой народец, в душе…

– Всё не то, – с недоумением сказала Лёля. – При чём тут вообще это «добрый», не «добрый»… «прощаем»… Она вообще про другое.

– Вот, интересно, Лёлечка: про что же она рассказывает, по-вашему?

– Ну… про фан.

– Кто профан? Я профан?

– Нет, – усмехнулась Лёля, – она говорит про свой fun[8]… ну, про радость, про… реальную жизнь. Эти все монтировки – просто часть жизни, это у неё входит в нормальную жизнь…

– Так вот именно! – простонал Белявский. – Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у неё бык поднял на рога, что она говорит? Она говорит «неудобно проходы сделали, надо было сквозные делать». Это максимум, что у неё в голове, потолок!.. Бык – нормально, проходы вот неудобные!..

– А какую реакцию вы бы желали? – нахмурившись, спросил Фёдор.

– Ну хоть какой-то минимум понимания… я не знаю, гражданского, что ли… хотя бы проблеск какой-то!

Ведь это взрослая женщина говорит: ей уже не четыре года, наверно? Может она в своей голове понимать, что это безумие абсолютное: трёхлетние дети в двадцатом веке таскают сено, коров доят руками… пещерная жизнь!.. Поножовщина – вы правы, Лёлечка: просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чём же мы все живём?! Хоть один человек?..

– У меня есть такой человек, – сказал Федя. – Вы хотите послушать?

– Я да, я послушаю, если дамы… Милые дамы, вы выдержите ещё?

[9]

Ну а чо вам рассказывать-то? За жизнь мою? А чего, сами не видите, жизнь какая? Видите? Вот и напишите Путину, и этому, медвежонку его, детсад – штаны на лямках… чё он нам сделал, Путин этот? Сколько лет пробыл у власти, а чего он нам сделал? Только бензин подорожал, да жизнь. Работаем за копейки. Вон, тридцать шестой километр сдали мост – заплатили двенадцать тысяч ребятам: как?!. Ты скажи мне, как это? Зима!.. Холод ихний, снег ихний, дождь ихний, всё, ветер ихний, холод, всё ихнее!.. А эта падла сидит – инженер, Рыбаков, главный инженер – и ещё у него два заместителя! На хрена?! А получают по сто пятьдесят тысяч, и это только окла-ад! Плюс каждый квартал прогрессивка, шестьсот-семьсот тысяч: он получил – он покупает машину себе. Я носки себе реже меняю, чем он машины меняет. Я ему говорю: «Ты получил семьсот тысяч премию – отдай ребятам сто тыщ, премию дай на участок», а он мне: «Деньги людей по-ортят». Я в глаза ему говорю: вот начнётся, будет тебе беда, – перешагну, руки не подам. Не подам! Или добью даже.

Понял?

До этой, енай её, перестройки – всё было по науке: все люди работали, все трудились. Затунеядничал? – раз, тебя милиционер останавливает: та-ак, ваши документики… Вы не работаете? пройдёмте… Оп-па! давай, родной: не хочешь по натуре работать, как все люди? заставят! Тебя в ЛТП или ещё куда принудиловкой отправляли, не давали людям слабину!

А сейчас чего? Одна наркота у нас в Одинцово: зайди в каждый подъезд – везде шприцы! Безработных восемесят процентов, подъезды все… на этажах стоят – им деться некуда, у них энергия кипит! Они ж молодые, им покачаться надо ребятам – а качка одна сколько стоит? Девчонкам где-то собраться в обществе, в клуб прийти… но бесплатно! Бесплатно! здесь тебе – танцевальный, здесь – пианисты, здесь всё… а где? нет же этого ничего!

Куда деваться? некуда.

Пришли к нам на стройку с наших домов, с Новоспортивного, – вон я живу, красные дома – пять ребят молодых, вот как Дениска, сварщики все. Ребята здоровые, молодые – дай только работу им, дай работу! Пахали месяц, а начальник участка им закрывает – двенадцать тыщ.

Они приходят: «Дядь-Кость, ты гляди, сколько он нам закрыл! И как ты думаешь, мы будем работать здесь? каждый день рискуя упасть, или разбиться, или ногу сломать, или руку, или изуродоваться…»

Я начальнику говорю: «Почему ты так закрываешь? Почему ты ему двенадцать тыщ? Ты смотри, они какой объём сделали!»

«А я не могу больше, мне сказал главный инженер, начальник управления – закрыть им по стольку». Всё!

Ну, и что остаётся нам? Руки прям… ну распускаются руки, не держат, к работе нет стремления! Внуково это – мы бы давно уже аэропорт этот достроили. А им двенадцать-четырнадцать тысяч, ребятам: живут в вагончиках – ни поесть, ни помыться, ни умыться… Арматуру эту таскают, вяжут, бетон принимают… Мужика чуть не убило: краном балку поднимали, швеллер знаешь что такое, не знаешь? Во, балка металлическая. В белой каске прораб подбегает: «Давай быстрей, вира, мне кран нужен!» А он второпях, и как следует не зацепил… Балка пятьдесят пятая, таврушка, двухтавровая… Он её на чалку-то зацепил, парнишка, а прораб: «А! быстрей давай… Вира! Давай её!» – и не смотрит. Ну, тот её поднял на высоту, поворот даёт, а она и поехала… Она ж короткая, её не зажала чалка, – она выпадывает, и мужику прям по голове – тчпок! Прям вот на глазах. Двадцать метров… тридцать… по голове… И что ты думал? даже машину не дали! Кое-кое-как начальник выдал машину, чтоб увезти мужика в деревню захоронить…