Вот рассказывает человек: двадцать две операции за ночь, «везут и везут»… Что же это такое, товарищи? Это война! Это линия фронта! Насилие – повсеместное, безостановочное – и самое главное, абсолютно привычное! Самое красноречивое – не когда возмущаются (этот врач, он хоть обращает внимание, хоть пытается отрефлексировать). Самое красноречивое – когда насилие просто становится элементом пейзажа, о нём говорят без эмоций, впроброс – как само собой разумеется: и ведь в каждом рассказе! Вы вспомните – Лёля, вспомните! Фёдор, вспомните, буквально в каждом: эта «баба с компотом» идёт – вон у неё соседка сидит, вон другая соседка – муж зарубил топором… Обычное дело: подумаешь, топором. Фигня какая. Бабулька, которая всем понравилась, которая «не судьба»: она говорит, «в деревне коловики»…

– Коломники, – поправил Федя.

– Да, колами дрались. «Это там у нас, нехорошие… ну ничего – не все же такие…» Тоже, видать, «ребятишки зассорились» – и кола-ами!..

– А я вспомнила, – чуть-чуть улыбнулась Анна, – «мужа хотели стрелять на плотине»…

– Вот, точно! Как раз привезли бы: прямо клиента на стол! Зингеровский. Позапрошлого века. «Прекрасно работает»…

Но главное – в чём? Когда этот фон насилия делается постоянным, когда давление постоянное – то абсолютно меняется восприятие…

– Да, меняется! – с убеждением подтвердил Федя. – Но в каком направлении оно меняется? В Европе ты существуешь в иллюзии, что жизнь – вот эта, посюсторонняя земная жизнь совершенно комфортна – и, главное, совершенно достаточна! Поэтому ценности, с которыми ты соотносишься – исключительно здешние, преходящие ценности: твой счёт в банке, страховка, контракт… сплошь иллюзия! Жизнь устроена так, что вся она без остатка уходит на пустоту! В то время как русский человек – не умозрительно, а по опыту, по непосредственным обстоятельствам своей жизни – смотрит не на «сейчас», а на вечное: именно потому, что так близок земной горизонт; потому, что внезапные обстоятельства, даже внезапная смерть, по-церковнославянски – «наглая» смерть…

– «Наглая смерть», прекрасное выражение! – перебил Дмитрий Всеволодович. – «Наглая смерть» – норма жизни! Известна вам, Фёдор, такая фамилия – Эберштадт? Николас Эберштадт?

– Что-то слышал…

– Анне Вадимовне по работе прислали статью. Анна Вадимовна у нас человек государственный… Я-то мелочь, по мелочи помогаю Анне Вадимовне… Вот, вместе читали. Статья называется «Дранкин нейшен», «Спившаяся нация». Ань, вспомнишь? В двух-трёх словах?

– Даже в одном-единственном слове, – спокойно сказала Анна. – Эберстадт – специалист по демографии, профессор Гарварда. Он употребляет термин «сверхсмертность». «Сверхсмертность» бывает во время войн, эпидемий, во время голода. А в России – и Эберстадт говорит, что это нечто невиданное в истории, – «сверхсмертность» растёт последние двадцать лет. Мужская смертность в молодом и в зрелом возрасте в России выше, чем в Эфиопии и в Сомали…

– Где реально воюют! – вставил Белявский.

– Эберстадт говорит, что ни одно научное объяснение не работает… И, что важно, – невероятный разрыв между классами. Образованный класс, люди с высшим образованием – смертность почти такая же, как в Европе. Сравнительно небольшая. Приемлемая. А вот люди без среднего образования – вымирают, как в самой нищей Африке, как в Зимбабве: он пишет, что даже при всех недостатках России – при относительной бедности, при плохой экологии, медицине – такие масштабы смертности необъяснимы…

– Умом Зимбабве не понять! – изрёк Дмитрий Всеволодович. – Ну так вот и вопрос нам, про душу-то: в чём загадка? Почему трактора – кувыркучие? Почему шестьдесят человек – одним шприцем? Почему смертность хуже, чем в Сомали?..

– Ну, это вопросы такого рода… – Анна сделала неопределённый жест. – «Что делать», «кто виноват»…

– А я знаю ответ! – заявил Дмитрий Всеволодович. – И скажу за обедом. Фёдор! Вам хозяин не говорил про табльдот? Уже время, вообще-то.

– Да-да, Эрик просил извиниться, он просит ещё полчаса.

– Мне нравится, как вы говорите «Эри́к», «Эри́кь». Ну хорошо, есть у вас что-нибудь аппетитное перед обедом? Какая-нибудь, скажем, девушка аппетитная, полная жизни?..

– Есть запись чудесной девушки из Чебоксар —

– Чухонка!

– Нет, русская. Просто родом из Чебоксар. Но запись довольно длительная… продолжительная, большой тайминг…

– Ань, ты выдержишь продолжительную чухонку? Ставьте, Фёдор, чухонку из Чебоксар!

Я по Волге очень скучаю. Вот Лёшка не так. У него деревня была не на Волге. А я выросла именно на берегу. И вот когда лежишь спишь, и слышно моторные лодки… Это, можно сказать, в крови уже: всё лето из воды не вылазиешь, ягоды эти, грибы, рыбалка… А заливные луга там какие! Напротив нашего города остров Козий (так называется, Козий), весной он заливается полностью – а как лёд ушёл, вода спала – и начинается: трава в рост человека, её не раздвинешь, такая она густая вся, обалденная! Но она от солнца сразу сжигается, потому что на Волгу-то самые жаркие лучи… И клубника: здесь она маленькая, водянистая, и зелёнки отдираются плохо – а там она размером вот такая! И по вкусу она – медовая!.. А рыбалка? Весной идёт чехонь – это типа длинной воблы, но в сто раз вкуснее, «царская рыба» её называют. Такой кайф был эту резинку с чехониной вытягивать!.. Тогда в уху ещё воду брали из Волги, варили: добавят туда стопку водки…

А сейчас воду из Волги не берут?

Да что-о вы! Сейчас там даже купаться опасно. Не считая, что там и желтухи, и дизентерии, и всё, – так над нами ещё и «Химпром»… Деревни рыбацкие все пустуют, потому что ловить некого. И раки все умерли в Волге, потому что они только в чистой воде живут…

Здесь в Москве-то летом и сходить некуда – и такое чувство невыполненного долга, что ты за всё лето ничего не собрал, никого не поймал, и даже ни разу нос не поморозил в воде… Волга-то, она до двадцати градусов никогда не прогревается. По крайней мере, в наших местах. Ну, и как лягушки там – до посинения купаешься – и всё лето. Закалка получается.

В Хохляндию когда ездила первый раз, там река Буг – она хоть и порожистая, но прямо как парное молоко! Я думаю: «Прям как в ванне…» А они все стоят: ой, даже не раздеваются. Говорят мне: «Ну ты мо-орж!» Смотрят на меня, как будто я с Луны свалилась, – и я на них так же… Первое было в моей жизни большое путешествие. Плюс ещё я одна, восемнадцать лет, так прикольно всё!..

Ехали с одной тёткой из Чебоксар, проболтали с ней всю дорогу – а ей куда-то на пересадку, не помню, куда она ехала. И у нас у обоих время полно до поезда. Ну, я в Москве-то была проездом в детстве, ездили затовариваться. Знаю, где Красная площадь находится – ну хотя бы примерно, – а она вообще не бывала ни разу.

Значит, вышли мы с поезда – надо покушать. А где? В восемь утра ничего, даже кафе у хачиков не открыты. Шли, шли – нету, нету, вообще кушать охота уже. И тут типа такого подвала, и вывеска «Кафе». Спускаемся – сидят четверо мужчин. Мы как путёвые с ней: открываем меню, начинаем смотреть цены – вроде и цены подходящие… сели. Мужчина один говорит: «Ну давайте я вас обслужу…» Приносит нам покушать, вина приносит… Мы говорим: «Мы вино не заказывали. Мы девушки непьющие». Короче, уговорили они нас по полбокалу вина выпить. Тётка-то замахнула, потом ещё, разболтались: оказалось, вообще выходной в этом кафе, а эти товарищи после какого-то хорошего праздника сидят голову лечат. И тут заходим мы – ну как нам отказать, когда мы такие деловые, читаем меню? (смеётся) Они, короче, свою еду погрели для нас… А мужчина, который нас обслужил, – он директор кафе этого получается.

«Девчонки, – говорит, – вы куда?»

«На Красную площадь, у нас сейчас поезд будет скоро».

«Где метро, знаете?»

«Не-ет…»

«Ну, давайте, – говорит, – до метро вас провожу».