– Гениально! – поставил точку Белявский. – «Пэн гро» – простой парень, «пэн с семечками» – сложный процесс. А я, с вашего рарешения, пробую «оле-оле»…

Внешне – круглая булочка, с блестящей корочкой, и похожа она… а похожа она на попу! Круглая попа. Немножко мятая, правда, но аппетитная стра-ашно… м-м-м!.. вкус ужасно знакомый, как в детстве после уроков… молочный батон – за шестнадцать? Кажется, за шестнадцать копеек… Счастье! Знаешь, Ань, у тебя парень, а у меня – пухленькая блондинка, на щеках ямочки, простая-простая, но радости – море! Тут всё проще, чем ваш «комплэ», никаких семечек, никаких сложностей, всё ясно сразу: но жрать её хочется до бесконечности… Чистая радость!.. Вот только зубы немного вязнут…

– Какое, оказывается, эротическое занятие дегустировать хлеб, – вскользь заметила Анна.

– А ты думала! Хлеб – дело такое… живое… Что скажет Энигма?

Федя взглянул непонимающе.

– Ну кто тут у нас самый энигматический? Лёль, докладывайте. Что у вас?

– Это brioche. – Федя хотел было прийти Лёле на помощь, но та заговорила сама:

– Внешне похожа на вашу молочную булку. Наверху шишечка. Или помпончик. Внутри тоже мягкая, но пружинистая. Молочный хлеб если смять, больше не расправляется – эта пружинит. И слаще. Уже не хлеб, а другая… элитная лига. Кондитерская. Утро в венском кафе.

Федя, кажется, в первый раз услышал от Лёли такую длинную речь, и совершенно не ожидал, что она окажется настолько articulée[14] (подумал он по-французски).

– Браво, браво! – расплылся Дмитрий Всеволодович. – Смотрите, Лёлечка первая догадалась описать внутренность! Мы-то с вами все говорили только про вкус, а ведь есть ещё внутренняя структура: у первого, «гро» – там структура воздушная, кружевная… У вашего с семечками —

– Pain complet, – подсказал Федя.

– Мерси, «пэн компле». Он – глядите, – он более пористый, у него перепонки… На что-то он очень внутри похож…

– Я знаю. – Анна чуть-чуть улыбнулась белыми зубками. – На пористую структуру внутри кости…

– Костный мозг!

– Губчатое вещество, – уточнила Анна. – Ну что, по кругу – я завершаю? Федя, как эта последняя булочка называется?

– Petit pain au canneberges. Хлебец с клюквой.

– Булочка с клюквой! – продекламировал Дмитрий Всеволодович на манер мажордома.

– Снаружи никакой клюквы не видно, она где-то испод… воль. Сверху булка усыпана… то ли шипами, как у какого-то динозавра… или ещё похоже на зёрнышки гречки: не которые почерневшие, а посветлее… Судя по запаху, это дроблёный орех… Разламываешь – а внутри, как в капсуле, или в сказочном гробе – как спящая королевна – лежит лоснящаяся, блестящая клюквина… Так, придётся попробовать… – Анна отщипнула кусочек и закатила глаза. – Ну, если у тебя прогулянные уроки, а бриошь – венское кафе, то здесь карнавал! И кисло, и сладко – прямо-таки целый взрыв вкусовой, фейерверк…

– А нас морочили, что советский хлеб – самый вкусный, да?

– И мороженое. – Анна кивнула мужу. – И шоколад.

– Как же! Булшит[15]. Теперь, – дирижировал Дмитрий Всеволодович, – включаем свободные ассоциации: кто из присутствующих на какой хлеб похож? Начнём с Анны Вадимовны!

Фёдор быстро подумал, что Анна похожа на pain aux canneberges со скрытой внутри клюковкой и фейерверком… А может быть, что-то среднее между canneberges и pain complet с твёрдыми семечками…

– Ты бриошь! – заявил её муж.

– Хм? – подняла брови Анна. – Всего лишь бриошь?

А Фёдор, который верил словам, подумал, что да, бриошь тоже похожа – «другая лига», как сформулировала Лёля, «венское кафе» – и правда, похоже на аристократичную Анну. Но всё же спросил:

– В таком случае, кто из нас «хлебец с клюквой»?

– Лёлечка, вероятно, – поддела Анна.

«Да, точно, она!..»

– Нет, Энигма – будет у нас… – прищурился Дмитрий Всеволодович.

«Или pain complet? Да, наверное, pain complet с твёрдыми семечками…»

– Энигма будет у нас – «Пэн гро»!

– Неужели? – опять удивилась Анна. – Вот этот большой, с горькой коркой? Крестьянский парень с мозолистыми руками?

– Именно! – возликовал Белявский. – Корка твёрдая, а ведь внутренность – кружевна-ая!..

Ни один мускул не дрогнул на Лёлином лице, но Фёдору показалось, что характеристика была ей приятна. Его немного кольнуло.

– Значит, клюковку ты для себя приберёг? – насмешливо спросила Анна.

«Конечно!» – подумал Федя не без досады.

– Ну что ты! – усовестил жену Дмитрий Всеволодович. – Я – оле-оле…

– Ты блондинка?!

– По сути-то, я мягкотелый… такой, ненадёжный…

– Эм. Ты меня удивил, – сказала Анна, с интересом глядя на своего мужа. – А кто у нас Федя?

«Аu lait, мягкотелый… Нет, au lait уже занят. Что же Белявский оставил? Неужто фейерверк с клюковкой? Не может быть!..»

– Фёдор… я полагаю, что «пэн компле». Много разного. Всякие семечки, разные – есть побольше, поменьше…

Федя почувствовал благодарность. Почувствовал, что его оценили. Ещё отчётливей понял, насколько он всё же соскучился по такому лёгкому, необязательному разговору по-русски – и восхитился тем, как Белявский, при внешней бесцеремонности, всем ухитрился сказать что-то приятное – в сущности, из ничего!

– Закончена дегустация «пэн»! Вкусовые сосочки попрятались в защёчные мешочки!

«Нет, всё-таки симпатичный он человек, симпатичный…» – подумал Федя. А Дмитрий Всеволодович, будто услышав Федины мысли, перегнулся через стол и потрепал его по плечу:

– Ну что, «пэн»?

– Пэн.

– А «хлебное поле» как будет?

– М-м… Сhamp de pain?..

– Шамдёпэн… А-а, конечно! Шамзэлизэ[16]! Поля! Шам дё пэн…

– Да, но всё-таки сhamp de pain обычно не говорят. «Хлебное поле»?.. Скорее «пшеничное поле», le сhamp de blé…

Дмитрий Всеволодович сделал широкий жест, изображая простор или сеятеля.

– Шам де пэ-эн-н… А посередине – угадайте кто?

– Кто?

– Пэ-эн… пшени-ица… пле-евелы… а посередине – каменная баба!

Когда я работал медбратом в институте Склифосовского (это ещё старая территория, где Шереметевский дворец), клинические корпуса были на улице, а подземных переходов не было: больных через улицу на таких железных каталках возили в операционную и обратно. Я работал в торакальной хирургии…

Где-где?

Отделение неотложной грудной хирургии. Там концентрировались больные с раками пищевода, с перфорациями пищевода: кто-то кость проглотил, у кого-то химический ожог… Тяжёлые были больные. С раками пищевода – им разрешали всё кушать – икра разрешалась, коньяк… Заходишь в палату – они лежат весёлые, поддатенькие, у них прямо в тумбочке… в общем, всё разрешалось.

Я работал медбратом, мне надо было делать уколы. У меня список больных: шестьдесят человек в отделении. Я должен им шесть раз в день по миллиону единиц пенициллина. Шесть раз в день шестидесяти больным…

То есть триста шестьдесят уколов.

Да. Я прихожу, набираю шприцы… раньше были не одноразовые, а многоразовые шприцы. Набрал шестьдесят шприцов… ну, не шестьдесят, меньше, конечно, – но сколько есть: вот такая батарея шприцов, иголок…

Девчонки увидели, спрашивают у меня: «Ты куда это собрался такой красивый?»

Я говорю: «Уколы делать».

Они смеются надо мной: «Вот, студент! Да ты до завтрашнего дня не сделаешь эти уколы».

Я говорю: «А как же… А как же надо?»

Они объясняют мне: «Очень просто. Разводишь двадцать миллионов единиц пенициллина в двадцатиграммовый стеклянный шприц. Больных – шестьдесят. Значит, хватит с тебя три шприца. Три шприца ты разводишь, и берёшь с собой большой лоток с иголками. Подходишь, одеваешь иголку, миллилитр вводишь одному больному – иголку сбрасываешь. Одеваешь другую иголку – вкалываешь другому, снова иголку сбрасываешь. То есть ты тремя шприцами обслуживаешь шестьдесят человек».