Но главное (о чём Федя не подозревал), Жюли Хаас с того дня регулярно справлялась у мужа о «бедном мальчике», о здоровье «русского мальчика» – и однажды спросила у мужа: «Отчего бы не отправить мальчика пожить на ферме?» Доктор Хаас подумал и согласился: Фёдор, который всегда был безотказной рабочей лошадкой, в последнее время выглядел совершенно замученным; пожалуй, ему полезно было бы, не оставляя занятий, несколько отдышаться в горах.

«Фермой» в семье назывался старинный дом в Бернских Альпах – действительно бывшая ферма, несколько лет назад унаследованная Николя Хаасом и его младшим братом Эриком. После долгих юридических проволочек дом был перестроен в маленькую гостиницу, Эрик переехал в Беатенберг, и перед самым началом рождественского сезона гостиница наконец-то открылась.

Постояльцев в первую зиму было немного. Впрочем, договорились, что если гостиница заполняется, Фёдор переезжает к Эрику на «хозяйскую половину», а если какой-то из номеров пустует, то Фёдор живёт в этой комнате за символическую плату.

Фёдор побаивался, что будет Эрику в тягость, но тот отнёсся к нему тепло, и первым делом устроил подробнейшую экскурсию по всему дому…

– Ты знаешь, что это? – теперь, в свою очередь, спрашивал Фёдор у Лёли, дотрагиваясь до чёрной балки. Горизонтальная балка тянулась вдоль стены на уровне Фединых глаз и, соответственно, чуть выше Лёлиного роста. – Бывший потолок! В восемнадцатом веке комнаты строили такими низкими для экономии – экономить тепло. И, конечно, окна делали совсем малюсенькими… Здесь, у камина, была жилая комната, а там – хлев… Сверху был сеновал… Старый дом здесь заканчивался: всё, что дальше, от лестницы и за лестницей, – всё пристроил Эрик. Теперь он говорит, что если бы прежде увидел счета за отопление, то два раза подумал бы сооружать такую большую гостиную… Он говорит, этот дом уникальный для Oberland… для Альпийского региона: бывает, строят модерные виллы с большими окнами – и есть исторические дома, там окна крохотные. А здесь старый дом, восемнадцатого века – и такое огромное окно в гостиной. Но зато, конечно, он очень, очень гордится видом…

За окнами быстро двигались клочковатые облака.

Пошёл дождь. Потемнел, почернел ельник на склонах. На фоне гор наискосок снижался маленький винтовой самолётик, помигивал красный сигнал.

– Я думаю, если бы Эрик был местным, он не запланировал бы такую колоссальную комнату. Но он fribourgeois[11], а у нас всё же более мягкие климатические кондиции… Я слышал даже, Эрик хотел выложить пол из плитки – насилу отговорили. Они довольно упрямые, оба брата. К тому же Эрик, конечно, большой патриот: всё-всё должно быть именно так, как он привык во Фрибуре. Хлеб во Фрибуре лучший, лучшая кухня в мире – fribourgeoise[12]… Но всё-таки здешний альпийский дом, «ферму», он очень любит. Очень гордится камином. Посмотри, сюда может въехать автомобиль. Не лимузин, но средних размеров – вполне… Видишь эти крюки? Здесь подвешивали туши, коптили… А этот буфет – Эрик называет его le buffet rouge, «красный буфет», хотя, сама видишь, он чёрный. Знаешь ли, почему такое несовпадение? Угадай. Он был выкрашен кровью. Раньше использовали для покраски животную кровь… кровь животных – свиней, коров… Очень старая мебель. Эрик рассказывает, что кровь оттирали песком, и всё равно не могли до конца оттереть. Да-да, получается, под этой краской – кровь убиенных животных… А в колбе ещё немало «компотика» для Дмитрия Всеволодовича… что-то он не идёт?..

Федя уже привык к Лёлиному молчанию, но по-прежнему не понимал, нравится ли ей его общество, или она вынужденно его терпит.

Когда один из московских приятелей (кажется, неравнодушный к Лёле) случайно упомянул в разговоре, что Лёле почти двадцать лет, Фёдор слегка удивился. При первом знакомстве ему показалось, что ей не больше шестнадцати. Впрочем, он плохо определял чужой возраст.

У Лёли было чистое, кругловатое, почти детское лицо: круглые щёки, довольно пухлые губы… тем более странно выглядела татуировка (и сама по себе довольно загадочная) на нежной коже.

Пальчики у неё тоже были почти что детские, пухловатые… «Э, ты бы видел, как она рубится, – говорил Федин приятель, и в голосе его звучало нешуточное уважение. – Лёлька киллер реальный… (Киллером, как понял Федя, назывался такой сноубордист, чей стиль катания выделялся – даже на общем фоне – рискованностью и агрессивностью.) Ты б сходил посмотреть?»

Федя, в отличие от своего отца, кататься почти не умел. Большинство швейцарских его сокурсников и коллег по лаборатории буквально с младенчества встали на лыжи; кататься для них было настолько же естественно, как, например, ходить в кедах или в ботинках; нечего было и думать с ними равняться; он и не пытался.

В последний день перед отъездом московских приятелей-сноубордистов Федя встретил их в холле гостиницы: «доскеры» возвращались с катания встрёпанные, с красными лицами, с блестящими глазами; некоторые, переступив порог, сразу сбросили куртки и стали похожи на каких-то панцирных и пластинчатых ископаемых. Лёля, которая была меньше всех ростом, напомнила ему черепашку в броне…

– Ну где они наконец?! – воскликнул Федя. – Уже почти пять часов! Я такие богатые записи подготовил… Хочу, чтобы Дмитрий оставил наконец свою позу. Он претендует, как будто не любит народ, к которому принадлежит, – это невероятно… В конце концов, он не монстр, он живой, образованный человек… Неужели он променяет такое богатство на скучный Кипр? Нет, конечно! Я думаю, это поза, игра…

– Жена, – проговорила Лёля сквозь зубы. – Её идея.

– Да? Ты думаешь?.. – недоверчиво переспросил Федя. Ему такое в голову не приходило – но вот, слова были произнесены – и он сразу подумал: а может быть, правда?

– Без вариантов. Жена командует.

– Мне казалось, напротив: она и глубже, чем он, и тоньше… и неожиданней…

В этот самый момент зазвенели ступеньки, и на лестнице появились Белявские. Анна, раньше укладывавшая причёску с помощью сложной системы заколок, сегодня оставила свободный хвост. Волосы её были влажными, она выглядела моложе.

– Ах, ах, прощенья просим! проспали! – воскликнула она весело. – Прилегли на минутку, смотрю на часы: ой-ё-ёй!..

Белявский молча переводил блестящие глазки с жены на Лёлю, с Лёли на Фёдора.

– Не пообедали, ничего… – посетовала Анна, уже подходя к каминному столику.

– Тогда, может быть, отложить? – вежливо, хотя и с разочарованием, ответил Фёдор. – Лучше уж пообедайте…

– Не успеем, – откликнулась Анна и села. – Дима заказал ужин на шесть. Табльдот. Ой-ёй, мы вас не предупредили?! Фу, какие мы бестолковые. Федя, Лёля, мы вас приглашаем. Федечка, вы обещали мне сказку!

Когда мне заболеть, у меня подруга в ресторане была, Зина. Мы с ней пятнадцать лет дружили. Касса у нас – всё вместе, друг от друга никогда вот ни копеечки не украли, ничего. И очень она меня любила (ну как подругу), очень.

И вот раз мы сидим, мы обедать с трёх до четырёх закрывалися. Сидим, а она чё-то приболела (она постарше меня на десять лет). И она говорит: «Рай, – говорит, – если я умру, то я, – грит, – буду стучаться, – (ну, шуткой грит), – стучаться буду к тебе».

Да-а?.. а вот слушай!

Говорит: «Я там без тебя не смогу».

«Да ты что, у меня четверо детей! Ты с ума сошла что ли».

А у ней тоже трое. Ну, она постарше, у ней дети-то уже все были определённые. А у меня ж Маринка маленькая, я родила-то её поздно. Вот. А она говорит: «Я там без тебя не смогу».

«Зин, да ты чё, очертенела?» – я на неё прям вот так…

Ну и всё, вроде шутка и шутка.

А потом она и умерла. Щас уже восемь лет. Ну, я и хоронила, и всё честь по чести, всё, и поминала, и так же вот и пощас: сажуся есть – и маму с папой, и всех там кого поминать своих… Даже не успеешь всех – говорю: помяни, Господи, всех моих сродичей всех по крови. А подружек надо так поминать, именами: и я её, Зинку, всегда поминаю. А то забыла раз помянуть, и… ты слушай, слушай!