– Мученик? – снова не понял Федя.
– «Му́чик» – это мужчина, – перевёл Белявский. – На Анином языке. «Же́чка» – женщина. Анна Вадимовна у нас крупный специалист по гендерным отношениям…
– Про жену, про детей, про работу – ни слова. Лошадь споткнулась – в восемьдесят восьмом году! Вы уже родились тогда, Федя? Из всей своей жизни он выбирает один-единственный эпизод. Почему?
Фёдор задумался.
– Знаете… Когда расшифровываешь, делается заметно, что женщины говорят дольше… И более плавно: вот она родилась, детство, юность… последовательно. А мужчины – обычно отрывисто…
– Очень точное слово: отрывок. Отрезок. Точное наблюдение, – похвалила Анна. – А почему так получается, что жечки – плавно, а мучики – отрывисто? Лёля, скажете нам что-нибудь?
Лёля не шевельнулась.
– Я… – Федя потёр лоб, – я не думал об этом…
– Очень просто: разные функции. Всегда танцуйте от функции. Жечка кто? Хранительница очага. Очаг надо хранить постоянно, всё время. Отсюда – жечка реализуется во временной непрерывности, в протяжённости. Она рассказывает по порядку, занудно: родился – вырос – женился – развёлся… Но, в сущности, сами события – второстепенны. Для жечки главное – что течение жизни не прерывается… А для мучика? – («Какая умная! – подумал Федя. – И ведь, пожалуй, умнее мужа…») – Какая у мучика функция? Кто он такой? Он добытчик. Он выследил мамонта, бросился – и либо мамонт его, либо он мамонта. Короткий отрезок, вы правы, Федя: отрывок. Схватка. Всё, что происходило до схватки, в этот момент отменяется – «родился, женился»… важно одно: кто кого? Кто кого сейчас? Важен кратчайший отрывок, точка во времени. И, допустим, победа! Вернулся с победой. С добычей. Рога какие-нибудь повесил гордиться… бивни… Что там ему подарили?.. Этому прыгуну?
– Гуся… – отозвался Федя, буквально смотря Анне в рот. У Анны были узкие губы и небольшие, ровненькие белые зубки. Особенно характерными были клычки, может быть недоразвившиеся: очень маленькие и остренькие, треугольные. Эти неправильные клычки придавали ей очарование.
– Точно, гуся. И что в этом гусе, да? Если смотреть объективно? Кабы он с голоду умирал – ну понятно; если бы гусь ему жизнь спас в голодный год…
– Да! А здесь – исключительно символ!.. – подхватил Федя.
– Конечно. Но если внимательно присмотреться… – Анна слегка склонила голову набок. – Вам не кажется, Федя, что это ещё и символ ничтожности? Ладно бы он прыгнул выше, дальше, быстрее куда-нибудь доскакал… Нет: какой-то жалкий «экстравагантный» прыжок. Просто лошадь ногой зацепилась. И это – главное, что случилось с ним в жизни. У вас не возникает этого ощущения мелочности, ничтожности?..
– Да, вы знаете, я обратил внимание, что очень часто из всей судьбы запоминается одна маленькая деталь, совершенно случайная! Даже если рассказывают о самых близких – о матери, об отце – бывает, что вспоминают одну-единственную фразу, самую незначительную, деталь одежды…
– Всё так, – нетерпеливо кивнула Анна, – но я не про случайность сейчас говорю, а про закономерность.
Танцуем от функции: мучик – добытчик. В более развитом обществе – пахарь, работник. Функция – обеспечить семью. Вот мой собственный прадед. Он был зажиточный человек, держал шесть коров, лошадей. К нему пришли раскулачивать. Две коровы – уже считалось кулак. Он был умный человек, и чтобы спасти семью, всё отдал. Потом лёг у себя на крылечке, несколько дней полежал – и умер…
– Я расшифровывал две такие истории, идентичные! – привстал Федя. – Разница только в том, что не на крыльце, а, допустим, на печке – но тоже скоропостижно умер здоровый мужчина…
– Этих историй, я думаю – по всей стране. Дело не в лошадях, не в корове. Человек – мучик – всю жизнь работает, добывает – в этом его функция, смысл. У него отбирают смысл – значит, жить больше незачем, он умирает.
Зато сын его уже знает: работать не надо, потому что в один день всё отнимут. Семью содержать ты не можешь. И защитить ты не можешь: в один день тебя могут сослать, посадить, сделать с тобой и с твоей семьёй что угодно, и ничего не докажешь. Мужская функция отмирает в России. Россия – страна без мужчин. Россия – страна-женщина…
– Во-во, страшная такая, с мечом! – крикнул Белявский.
– Жечки корячатся – мы же слышали: кирпичи кладут, «МАЗы» водят… Где тогда остаётся смысл жизни для мучика? Ради чего он живёт?
– Да… – задумчиво согласился Федя, – женщина, она реализует смысл, уже рожая детей…
– Куда мучику девать гормоны? – вела свою линию Анна. – Гормоны-то у него ещё не отняли: что ему остаётся? Одно только: экстравагантный прыжок!
– А знаете, что такое «экстравагантный»? – Дмитрий Всеволодович не вытерпел прозябания в тени. – Знаете этимологию? Я большой любитель этимологии…
– Да, я тоже! – обрадовался Федя.
Он был так доволен, что наконец нашёл собеседников; что по-русски ведётся умный и содержательный разговор; что он, Фёдор, высказывает свои умные, сложные мысли, а старшие его внимательно слушают и одобряют, – всё это привело его в настолько восторженное состояние, что он совершенно забыл, как угнетающе на него подействовали предыдущие речи Белявского.
– Тогда скажите, юный знаток этимологии, что такое «экстравагантный»?
– «Экстра» – «сверх», «больше», «вне», «за границами»… Vague – туманный?
– Не знаю ничего про «туманный», а знаю «вагантов». Была такая песня Тухманова «Из вагантов», не помните? «Во французской стороне, на чужой планете…»
– Ой, Дима, не пой!
– «…предстоит учиться мне в университете», – точно про вас, Федя, ха-ха! «До чего тоскую я, не сказать словами; плачьте ж, милые друзья…» «Из вагантов». А кто такие «ваганты»? Странствующие поэты, бродяги. Экстра-ваганты – это вообще «странствующие рыцари», те, кто выходит за существующие границы…
– Как это важно – то, что вы говорите! – воскликнул Федя. – И вы, и Анна: выходит, что русскому человеку приходится выходить «за границы», действовать «экстравагантно» – но здесь не только советская власть, а задолго, задолго: и Достоевский писал об этом буквально! Он описывает картину… да что, давайте я вам прочитаю: «Есть одна замечательная картина, под названием Созерцатель… на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек мужичонко… Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая… а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то ничего не припомнил бы… Может, вдруг бросит все и уйдет в Иерусалим скитаться и спасаться», – да? – оглянулся Федя в поисках одобрения. – Он уйдёт, выйдет таким образом за границы обычного, «экстра»! – «а, может, и село родное вдруг спалит», – тоже «экстра»! экстравагантное, за пределом возможного, разрешённого на земле, – «а может быть, случится вместе и то и другое…»
И ужасное преступление, и паломничество к святым местам – это попытка русского человека вырваться за границы: вырваться, оторваться от низкого, от иллюзорного!.. Достоевский ещё говорил, что русские люди склонны к «фантастическому», к «беспорядочному» – отчего же нам не сказать чуть иначе: к «экстравагантному»? «Экстравагантный прыжок» – получается прыжок в небо, вверх, к высшему, в горний мир!..
– Вы говорите о разном, – покачал головой Дмитрий Всеволодович.
– Вообще о разном! – неожиданно подтвердила Лёля.
– Да? Правда, Лёлечка? – замурлыкал Дмитрий Всеволодович. – И вам тоже так кажется?..
– Я вообще не понимаю, о чём вы все говорите, – буркнула Лёля.
– Мы говорим о том, – произнесла Анна несколько свысока, – что русскому человеку хочется оторваться.
И мне тоже хочется иногда оторваться. Так что, Федя, поставьте уже про любовь!
ХI. Рассказ о любви
Мене все хотели замуж, но я не шла.
Парень к матери подошёл: «Отдай мне!» А я не дружила с ним, ничего. Матерь «не, – говорит, – Верка моя молодая ещё», – мне восемнадцати не было. «Вот Пашеньку я б отдала». Ну, он и женился на ей, на сестре. Она и рукодельная была, и шила, и всё, и вообще хорошая по характеру. Я была похворсистей такая. Хворсистее: любила это одеться получше, с ребятами погулять на вечерах. Но я честная была: я женихами верьтела, но я с ними не связывалась никогда: мы замуж честные выходили.
