Но была и еще одна внутренняя черта философии Адорно, которая пришла в резкое противоречие с политическими выступлениями 1968 г. Теоретическому "кругу", замкнутости этой философии в себе соответствовала социологически предопределенная замкнутость ее "существования", ее известная эзотеричность, элитарность, или, лучше сказать, антимассовость. Эта черта закреплена уже в сопротивлении этой теории любому своему истолкованию. Долголетний опыт "тотальной" оппозиции обществу, всем его классам, всем политически и идеологически оформившимся силам – необходимость оставаться всегда самим собой, чего бы это ни стоило, – эта борьба сразу на всех флангах, сразу на все стороны запечатляется в сложной, художественно опосредованной форме, в необычайно выразительном и редкостном по многообразию своих возможностей языке. Этот язык – орудие диалектики и парадокса – "непросветительского" разоблачения общественных пороков; он как бы ведет свое автономное существование, служа залогом диалектичности мышления; это не мешает ему быть одним из специальных жаргонов современной философии. Задача языка – не только тонкое и гибкое выражение мысли, но и самовыражение субъекта, знак принадлежности этого философствующего субъекта к определенной школе, шифр, разъединяющий его с другими школами и всякую мысль запечатляющий в особенной "герметической" форме. Это – язык для посвященных, и момент понятности и общедоступности в нем – как бы поверхностный и обманчивый: любого, кто попытается критиковать теорию, можно запутать в диалектических сетях языка. Но этот же замкнутый философский кружок со своим особым диалектом должен вербовать себе союзников, если воспользоваться выражением Адорно; эта же школа способна предлагать хлесткие лозунги оппозиционного толка, завораживающие левого читателя; отсюда и подчеркнуто коммерческие заглавия книг Адорно – свой особый язык заголовков, знак отличия от другой книжной продукции в то же время успешная самореклама. На этом более внешнем уровне воспроизводится внутреннее противоречие адорновской теории – можно сказать, диалектика ее закрытости и открытости, неразрешимое противоречие ее замкнутости и ее стремления по-своему осмыслить реальные социальные проблемы.

И здесь 1968 год положил конец прежнему "кругу существования" теории Адорно. Первый показатель новых сложившихся условий – эта теория стала объектом для принципиальной критики, в первую очередь критики марксистской, причем, что наиболее важно, и в самой Федеративной Республике Германии[7]; критика эта ведется несравненно более интенсивно, чем прежде.

Второй показатель новых условий кажется парадоксальным и весьма непоследовательным: книги Адорно стали пользоваться заметно повышенным спросом, стали, с одной стороны, выходить во множестве карманных серий; с другой стороны, издается полное собрание его сочинений в 20 объемистых томах. Лишь теперь были, наконец, переизданы такие центральные сочинения франкфуртской школы, как "Диалектика просвещения" Адорно и Хоркхаймера, – эта книга не перепечатывалась 22 года (после амстердамского издания 1947 г.). Инфляция карманных книжек – в большей мере характеристика книжного рынка, но очевидно одно: теория Адорно утратила свою былую "сакральность", ту неприступность, в которой она оборонялась от критических возражений и от чрезмерно натуралистических воздействий "сырой" действительности. Довольно внешнее обстоятельство – однако в нем раскрылся внутренний смысл теории.

Что означали эти перемены для адорновской социологии искусства?

Теория Адорно – иными словами, замкнутый круг теории, воспроизводящий круг своего социологического "предопределения", -

1) современное капиталистическое общество понимает тоже как своего рода замкнутый круг, как беспрестанное, бесцельное, но притом и неразрешимое воспроизведение своих антагонистических противоречий;

2) а потому невольно колеблется между резкой критикой капиталистического мира и его апологией; и

3) переносит свое "ввдение" современного мира на мир вообще, создавая нечто вроде вторичной "онтологии", в какое бы противоречие ни приходила такая картина мира с предпосылками критической теории.

Одно из глубинных противоречий теории Адорно – столкновение "онтологизма", как выражения философских претензий этой теории, с попыткой исторически конкретно критиковать современное общество. Причина столкновения – в непроясненности философской позиции. Адорновское бытие – отображение общественных антагонизмов, негативный процесс, который никогда не приводит к положительному результату; бытие – небытие. Но это "небытие" своими онтологическими амбициями освящает противоречия капиталистического мира, увековечивает их как вечный процесс, такой процесс, где можно только отыскать новые "негативности", чтобы отрицать уже существующие. Лжеонтология уводит в сторону от истории, от реальных исторических процессов, в которых коренятся реальные противоречия общества, но не дает взамен никакого орудия философского анализа этого общества, поскольку лишний раз воспроизводит – в иных терминах – все те же общественные противоречия, В своих "Minima moralia" Адорно пишет: "Мир – это система ужаса, но мыслить мир как систему – это значит оказывать ему слишком много чести, потому что принцип, приводящий мир в единство, – это раздвоение (Entzweiung) (…) Суть мира – это несуть", т.е. отсутствие смысла, субстанции, существенности[8].

Адорно так обобщил свою критику капиталистического общества, подвел под нее такое философское, псевдоонтологическое основание, реальная борьба с реальным общественным строем, с реакционной идеологией превратилась у него в умозрительную борьбу с системой в философии, с "существующим" в идеологии, с "целым" в искусстве – со всякой "позитивностью", которая оказалась теперь утверждением, одобрением и укреплением "существующего", т.е. антагонистических противоречий капиталистического строя. Но коль скоро утверждение и одобрение таких антагонизмов – ложно, то ложна и реакционна философия, которая строит себя как систему, а не как отрицание системы, ложно и реакционно искусство, которое создает "целое" в ущерб становлению как процессу "отрицаний", ложна статика, идущая в ущерб динамике, – и все потому, что иллюзорна целостность, системность современного капиталистического общества. Именно потому, что это общество с его экономическими и социологическими структурами только по видимости цельно, а на самом деле разъедается глубокими противоречиями, – "целое", "систему", "статику" уже можно, следуя Адорно, подвергать критике как чисто формальные определения. И все внимание критика теперь, естественно, переключается на эти формальные моменты и, следовательно, на отрицание как таковое, уже беспредметное и безадресное. Теперь уже критика не столько интересуют реальные стороны современного общества, сколько их формальные характеристики: целое и цельное, системное и систематическое, статическое и постоянное – все это элементы оправдания "существующего", все они дурны сами по себе и подлежат отрицанию. Не случайно поздний Адорно увидел некую художественную парадигму в искусстве абсурда, где самоцельное отрицание достигло наибольшей и, стало быть, желательной полноты. "Глубокая серьезность последовательного отрицания – в том, что оно не допускает пользоваться собой для целей санкционирования существующего"[9]. Системность вообще означает "претензию на тотальность"[10], а потому и апологию существующего.

Но нетрудно видеть, что именно современное капиталистическое общество Адорно превращает в целое, которое поэтому нельзя никак устранить, – только иное можно противопоставить существующему, иное, к которому не ведут никакие реальные пути[11]. Машина этого общества – это машина, которая действует с фатальной неизбежностью и силой; она разваливается от раздирающих ее противоречий, но тем не менее функционирует достаточно гладко, умеет избегать даже и кризисов, функционирует безошибочно, безжалостно захватывает все оппозиционное себе, все оппозиционное усваивает себе, лишает первоначального смысла, ставит на службу своим интересам. Так поступает эта машина со всяким протестом – она тут же, автоматически, приспосабливает его к своим потребностям и нивелирует: она, эта машина, сама по себе настолько уже противоречива, что может смело вводить в свой состав любое противоречие, и она, как видно, сводит еще свои противоречия в целое настолько, чтобы не посчитаться ни с каким протестом. Можно подумать, что всякий протест только укрепляет машину, потому что делает ее более богатой и гибкой системой: она питается продуктами своего распада и потому тем крепче, чем больше разваливается, – всякий шаг к гибели словно удаляет ее от смерти[12].