Бедняжка Шарли! Она и себя-то не припоминала, не то чтобы мечту, пусть уже и в явь обращённую — ну, так хотелось группе сюрприз ей преподнести, только сюрприз, да ещё какой! преподнесла им она…
Чуть больше года тому назад она подсела к ним, напросившись на «баржа стоп» — то же, что и «авто стоп», только плывёшь на какой-нибудь идущем по каналам корыте — и пребывая в восторге от открытия, что они музыканты, предложила им себя на роль вокалистки. Её пение настолько их подкупило, что они уговорили её остаться и записать с ними пару песен, одну из которых написала Шарли. Они даже контракт по полной форме заключили. Шарли, как вы помните, только что меня оставившая и сблизившаяся вновь с матерью, ушла и от них. Совсем недавно один из них дал о себе знать и мадам Эрман рассказала ему обо всём, что стряслось с её дочерью. Она пригласила их затем и в Лаетхем, в неугасимой надежде вынудить затуманившееся сознание Шарли хотя бы к какому-то, пускай даже временному улучшению. Шарли приняла их с ангельской улыбкой; отныне та стала на любые вопросы единственным ответом. Как дела, Шарли? Какое у тебя платье красивое, Шарли! Сегодня дивная погода, не правда ли? И улыбается Шарли.
В Heaven Taggers поняли серьёзность положения. Шарли солистка. Её раздирающий, берущий за душу голос, схожий по тембру с голосами Ким Кэрнис и Бонни Тейлор, вместе с необузданностью её натуры как раз и стали тем самым козырем, убедившим фирму грамзаписи сделать свой выбор.
Угроза нависла не только над существованием группы, но и над отпечатанными обложками диска с пятым на них участником, погрузившимся в тишину. Первой на диске значилась песня с названием: «I want to bee free» и будила во мне некие воспоминания.
В отчаянии от всего, на их головы свалившегося, приятели просили отпустить Шарли в поездку по тому же самому пути, каким добрались они в первый раз до Амстердама: взяв её на борт в Лувьере, баржа прошла по Центральному каналу до Самбры, из неё попала в Маас и, миновав Льеж, Визе и Маастрихт, поднялась до славного голландского порта, где многие матросы хотят «потанцевать».
Мать заявила, что это ничего не даст. Она едва не вспылила на осмелившихся перечить ей юнцов; тем, видишь ли, не понравилось, как она отзывается о дочери. А что? Всё, как есть, и ей лучше знать, как с ней обходиться, и не время теперь ей бродяжничать.
— Ну, а диск-то мы можем выпустить?
Та махнула в их сторону рукой, вроде как давая понять: «Делайте, что хотите, только оставьте в покое мою дочь», и молодые люди, лет на сто за визит свой состарившись, ушли восвояси.
Перед тем, как расшаркаться, позволил я всё же себе спросить у мадам Эрман, прекрасно, как впрочем большинство буржуа из Ганда, говорившей по-французски, не могли ли мы прослушать запись. Но, вместо ответа, она пошла и разыскала виолончель; ту самую, что купил я дочери её, забравшись в кредит, попал я тогда с игрушкой этой в полную задницу, и Шарли заиграла.
Мать её на небеса воспарила.
А я… ну, что я? Я среди беснующейся в восторге публики был и, как и все, устроил моей хард-рокерше, в одночасье ставшей звездой овацию. Сюита номер один соль мажор Баха; я её ещё как-нибудь услышу…
Диск вышел… в ранее отпечатанных конвертах. «I want to be free» имел международный успех. А вот продолжения, в силу обстоятельств, не состоялось; никакого тебе «follow up».
В тот раз, впервые узнав в льющейся из радиоприёмника, записанной уже при мне песне голос Шарли, я подумал, что из другого мира явилась она. Того мира, что открылся ей по воле Сезама, но перед раскрытой дверью его застыла она, обессилев, и так и не войдя… в мир канувшей в прошлое мечты… позабытых, поразмётанных, что твоя листва по ветру, надежд из предшествующей жизни.
Друзья её, те не устояли перед возможностью в него проникнуть. Видел я эти «Taggers» в одной из передач о поп-музыке. Безо всякого зазрения совести девица та, при сиреневых волосах, подражая и значит узурпируя, опошляла тот самый голос, самовольно вселяясь в него, выкрадывая то, что столько раз раздирало на части и пугало меня в эпоху моего непонимания, от чего Шарли хотелось освободиться.
От себя самой, быть может?
Что ж, тогда она во всём преуспела.
«I want to be free».
Вот и свободна она теперь, моя Шарли; плывёт, среди ускользающих воспоминаний своих… сама себе на уме…
Декабрь, двадцать первое, восемь утра, мгла, но снега нет. В аэропорту Завентем пока что совсем тихо. Пью кофе, в зоне прилёта. В восемь тридцать у меня встреча с Пьереттой и представителем Дентостар; нам должны принести билеты на десятичасовой вылет: рейс 432, компания Сабена, до Нью-Йорка, аэропорт Кеннеди. Чемодан свой я поставил на тележку, та в метре позади меня. Оборачиваюсь как раз в тот самый момент, когда с ней сближается, не вынимая рук из карманов, некий тип. Дружески улыбается мне:
— Будьте поосторожней, тут полно ворья, метут всё, прямо с тележками.
— Мерси, — вежливо благодарю его.
Смотрю ему в след; тот удаляется и усаживается в другом конце кафетерии. Спешить мне некуда, так что продолжаю за ним наблюдать. Спустя всего каких-то пары-тройки секунд он поднимается, кладёт руки на поручень тележки, гружёной парой дорогих чемоданов с лейблом Луи Вуиттона, и, с видом только что вернувшегося из долгого путешествия счастливчика, направляется ближайшему к выходу; беспечный владелец поклажи, отвернувшись от теперь уже бывшего своего багажа, спокойно пьет кофе.
Не лезу в заварушку, даже когда взрослый этот, лет уж под пятьдесят, разбазариватель груза собирает возле себя свору полусонной прислуги, способной разве что руками разводить, да на комнату секьюрити указать.
Я жду Пьеретту и билеты.
Пересеклись мы с нею после годовщины моей всего лишь раз; Богу одному ведомо, где её носило. Не знаю, по какой такой стыдливости неуместной не расспросил её о Шадии. Я мог бы рассказать ей, что с тех пор, как впервые встретил её протеже, так перед глазами своими каждую ночь и видел ту, танцующей и недосягаемой; что во многом схожи лица их, её и Шарли; что вызвала она сейсмическое потрясение во мне, потому в кучу малу и перемешались выпуклости и впадины натуры моей, и из состояния каменного в состояние пламени перешёл я; что во снах моих она то следовала за мной, то бежала от меня. Я чуть было не написал ей, но воздержался, подумав, что было бы нетактично досаждать кому-либо, навязывая письмо, какое вовсе и не ожидается. Хлопоты сии допускают, что отправитель со стороны получателя обнаружит хотя бы минимум внимания, что претенциозно само по себе.
С другой стороны, кто вам сказал, что новое то чувство, покров с которого вы срываете, большего стоит, нежели принадлежащее другому? Уважения оно не менее вашего достойно. Хотя, если письмо своё вы доверите реке, вы адресуете его не кому-то конкретно, а кому придётся. Тем самым, мадам, извольте считать, что вы не получили письма моего по причине крайней спешки моей, оттого и не отправленного почтою.
В половине девятого, как было то и оговорено, направляюсь к стойке Сабены. Я всё ещё не верю в эту победу и всё ещё ожидаю какого-нибудь подвоха, а тот… всё никак не наступает…
— Привет, Пьеретта. Ты в форме?
— Сам видишь, малыш! Но я здесь, чтобы сказать, что не еду с тобой, и пожелать тебе счастливого пути.
— Да нет же, не правда это!
— А вот и да… долго я прикидывала, как быть с твоим предложением, но рождественскую вечеринку в Тёмной ночи пропустить не могу; не поймут клиенты моего отсутствия. И потом, лучше меня никто не знает рождественских песен… если тебе понятно, о чём я тут говорю.
Полагая, что доводы её для уклонения от моего роскошного приглашения весьма серьёзны, настаивать не стал. Хотя могла бы дать знать о том заранее, я бы предложил поехать со мной кому-нибудь ещё. Кому вот только, на самом деле? Единственным, кто пришёл на ум, был Розарио. Я опечалился и тут же улыбнулся, представив себе инспектора Беллясе в Штатах: Time Magazine, на первой странице, крупным шрифтом: «Новоявленный Эркюль Пуаро разоблачает мясника из Бронкса».
