Друзей я не растерял, Розарио в их числе, первый среди них. Художники, чьи картины продаю, заходят; и стол и кров находят у нас, Шадия же готовит самый вкусный в мире кускус. Да и мы бываем званы, а как же…

Тут вот, совсем недавно и нежданно-негаданно, пригласили нас на костюмированное мексиканское празднество. Странная, скажете, затея для Брюсселя; история и вправду забавная. Хозяин той вечеринки, известный коллекционер, проводя в Мексике медовый месяц, подарил юной и очаровательной супруге своей восхитительное платье, принадлежавшее Фриде Кало, мексиканской художнице, отмеченной не только и не столько талантом, сколько невероятным мужеством, с которым та переносила свалившийся на неё тяжкий физический недуг[36]. Замужем она была за не менее именитым Диего Ривера, супружество их сокрыто под вуалью мистики.

По возвращении в Бельгию стало понятно, что наряд в повседневном контексте носить совершенно невозможно: выйди она, и сама по себе красавица из красавиц, да ещё в этаком наряде — бархат цвета бордо, синий, словно майская ночь шелк, тончайшее кружево и вышивка — тут же стало бы очевидным, что либо она из иного времени, либо платье её шито к постановке некой античной пьесы.

Но, не тут-то было, так просто муженька её из седла не вышибешь: пожелав, ни с чем не считаясь, потрафить жене в исполнении её желания воплотиться в избранный образ, под торжества в честь её снял он в наём великолепный замок ЛяЮльп[37]. Когда же сотни с три приглашенных на празднество — мужчины все в сомбреро, женщины в мантильях — собрались воедино, по парадной лестнице с великолепными мраморными ступенями вышла навстречу к ним… нереально правдоподобная Фрида Кало.

То был красивейший из праздников, на каких мне довелось бывать; увеселения готовились лучшими из бельгийских мастеров своего дела. И будто рентгеном пронизало гостей, всех до единого, исходившими от супругов лучами счастья — любили они один другого и могли позволить себе о том заявить.

Да пребудут они во благе, и хотелось бы мне, чтобы все влюблённые на Земле имели такие же права, на праздник в честь народившихся в их душах чувств. Искренно желаю того.

Опасаясь возможной сумятицы в ваших сердцах, спешу заверить вас, что Шадия стала, конечно, моей женой, не взирая на то, что и запоздало узнала о том, и несмотря на довольно скромное место, отведённое ей в повествовании моём; надеюсь, что у меня ещё хватит времени написать о ней целую библиотеку, поскольку она того заслуживает.

Свадьба наша шумела под перекличку, в любви и согласии, дарбук[38] и мандолин; обещали мы хранить лучшее из культурных наших истоков. Согласно их традиции юноша, по имени Моххамед, завязал пояс свадебного платья невесты в узел, и светилась Шадия счастьем и страстью, чем с момента знакомства и одаривала меня… непрестанно. Унаследовала она от природы незаурядную сердечную чуткость, о чём мне прекрасно ведомо было, понимала меня с полуслова, и не могла она не согласиться с моей затеей устроить и для Шарли гуляние, схожее с тем, с «мексиканским» — в память о времени, когда скрашивала она тусклое прозябание моё. Как знать, может нужен был и ей тот волшебный аршин, чтобы измерить любовь, мной обещанную, небом дарённую. Именно так, упавшую к ногам с небес и, потому едва правдоподобную. И покинула всё же она меня, не сомневаюсь я в том ничуть.

Одно лишь добавить могу, сделал я для неё, всё что смог, с оговоркой, правда… я предлагал ей всякую ерунду, а вот те два года, что она не покидала моего сердца, вот они-то и стали роскошным подарком мне.

Когда-нибудь соберу я под окнами её в хоровод всех тех великанов, от Рёц-папаши до Митье с Бетье, лишь бы извлечь из глубин оглохшего нутра её улыбку, да излить на трещины разума её бальзам. Возьмутся те великаны за руки и споют песенку, и подхватит песенку она, коверкая слова… к детству навсегда приговоренная малышка…