— Пьеретта, вы уверены в том, в чём уверяете меня?
— Что я сказала «странной»?
— Будьте серьёзней, это важно… как можете вы быть совершенно уверены, как вы можете помнить это по прошествии столько времени?
— Не знаю. Бывает же так, что заберёт тебя что-то вдруг, поди разберись отчего… вот, и та девчушка… одна, средь ночи, испуганная и всё же решительная, она меня заинтриговала. Уверяю тебя, она это была… пускай, может, и немного с другой причёской.
— Но, это же всё меняет!
— Чего это меняет?
— Это меняет всю мою жизнь… это значит, что она не забыла о годовщине, и шла она от меня.
— Этого… я у неё не спрашивала… тебя не знала, а годовщина твоя… откуда мне было знать, — пыхтела она в энный раз, неисправимо довольная собой. — А цветы, может это на могилку было…
— Нет у неё никого в округе этой… Что-то значит, конечно же, произошло.
— Говорю же тебе, села она в ту огромную машину… в «Мерс» какой-то, что в том такого?
— Но, Пьеретта, посудите сами! Цветы прочили мне, шла она от меня, а благополучной она никогда не прибывала.
— Ну, это ты говоришь, а она, может, к друзьям, на вечеринку, шла…
— Я зову Розарио!
— Это кто ж такой?
— Друг один, из полицейских.
— Этого только не хватало, идея не из лучших…
— Чао, Розарио. Это Жюльен. Прости, что поздно так тебя беспокою…
Наверняка разбудил его.
— Да, конечно, это может подождать до завтра… извини меня… Ну, если ты настаиваешь… Так вот, Шарли была возле вокзала Эн-Сент-Мартин первого сентября этого года около девяти часов вечера, в руках у неё был букет цветов, которые она несла мне на мою годовщину, но не дошла. Одна моя знакомая видела, как она садилась в большую легковушку, «Мерседес» какой-то.
Розарио заверил меня, что займётся этим завтра же утром.
— До завтра, деревня… неотесанная.
— Ещё один гробовщик?
— Да, но это самый, что ни на есть, кореш мой.
— Ладно, парень, исчезаю, как говорил карандаш, когда его затачивали… держи меня в курсах.
Вот, уж и в самом деле, с Пьереттой и Фернаном мог бы написать я целую антологию полузабытых каламбуров и афоризмов. Почитательница альманаха Вермонта вышла уже на лестничную клетку, когда я переспросил, какова же её профессия. Бросила она мне в ответ через плечо, не оборачиваясь:
— Самая, что ни есть, старинная.
Подумалось мне, что неверно понял её:
— Стариками, что ли, занимаетесь?
— Ну, так оно и есть… — прыснула она со смеху, на прощание.
Фото, что сунул мне под нос Розарио, будучи у меня вечером следующего дня, ничто мне не говорило. Не признал я ни торчавших ёжиком и обритых вокруг ушей волос, ни вызывающе болтавшийся посреди серебристой белизны этого паласа, будто избежавший опустошительных рук стригаля чёрный клок волос, ни болтавшегося в левой ноздре кольца, ни чернющих глаз, напуганных и выпученных, ни болезненной этой худобы.
— У девицы этой ничего общего ни с сильфидой моей, ни с ангельскими её волосами, — говорю Розарио.
Тот упорствует:
— Нашли её без толку скитавшейся по округе. В состоянии она была плачевном, надругавшийся над ней негодяй обстряпал всё как надо. Она имени своего даже не помнит. Теперь она в психиатрическом центре Манажа.
— Чем чёрт не шутит, — решил я в конечном счёте. — С неукротимой тягой своей к музицированию, она могла вляпаться в любую банду панков или рокеров, а те из одной лишь блажи, протестуют, видишь ли, наголо бреются. Расхрястаны так, что черти взвоют.
На самом деле хотел я сказать вам давно, ну всё это время, что музыкантша она, виолончелистка. Пабло Касальса обожает.
Когда причалила она у меня, в нескольких неделях после того, как одарила искрометным своим явлением в Галереях, был при ней небольшой чемоданчик, выглядел он, что твой кофр. Виолончель была тайным спутником её. Играла на ней она лишь для себя самой. Из соседей наших меломанами никто, увы, не являлся, и у меня вынужденно заткнула она рот инструменту своему, внушая тому, будто он простая сурдинка. Я-то знал, как мне держаться с ней, стал незаметным, обычное дело, но в тот раз умышленно. Слушал я и разглядывал её несколько часов кряду, прикидываясь, будто знакомлюсь с отчетами и читаю журнал или какой-то роман, а сам краешком глаза видел, как смежила она очи свои и покачивалась, словно самую себя убаюкивала.
Куда те напевы уносили её? И за каким таким утраченным счастьем гонялась она? Вторила порой она звучанию любимого инструмента, тембром едва не совпадал он с голосом человека. Аккомпанировала себе то в унисон, то аккордами, а то и благозвучием. Сказы, в которых со всей очевидностью места для меня не оставалось, повествовала. То была частная её территория, и я нисколько тем не смущался, не смел ревновать её к неведомому мне предмету, каким бы красочным тот не был. Не с первого же разу.
Как-то раз позволил я себе один комментарий ей высказать:
— То, что играешь ты, красиво!
Вздрогнула так она, словно присутствие моё обнаружившееся на землю её вернуло, и она, небрежно так, заметила:
— Конечно, красиво, это же Бах, сюита номер один, соль-мажор.
Простите меня, мадмуазель, но язычник я, неуч и деревня…
Ни единого слова более не смел высказать я о музыке и тем более той, что лилась из её виолончели. Несговорчивость её граничила с паранойей, малейшей банальности не допускала она в любезностях.
Несколькими неделями позже выпалил я в неё всё же витиеватую, заранее заученную фразу, разом:
— Это замечательное и единственное в своём роде единение красоты с духовностью, о котором говаривал сам Фюртванглер[17]: звучание мощное, возвышенное и благородное — сродни божественному, душа пред ним трепещет в упоении вечностью.
Посмотрела она на меня как-то испуганно. Но, после тягостно долгого, показавшегося угрожающим, молчания расхохоталась вдруг и всё ж таки.
Показал я ей шесть сюит для виолончели Иоганна Себастьяна Баха исполнения Пабло Касальса, мною недавно добытые. Назидательную тираду нашёл я в прилагаемой к ним брошюрке. Прослушав сюиты, как если бы то была сближавшая меня с ней месса, наконец-таки понял я, отчего это умилялась она «неспешностью» сарабанд и отзывалась волнением на «живость» жиги. Я, профан, дрожал всякий раз при звуках мелодичных пассажей, каковыми являлись прелюдия к сюите № 1 соль-мажор с адажио её, в чём безошибочно угадывала душа моя оттенки нежности.
Много позже узнал я, что любовь к виолончели была на самом деле тягой блудной дщери к родным пенатам. В двадцать четыре года отдалилась она от них, пришло время знакомства с музыкой более приземлённой, телесной, что ли. Душу притушив и припрятав виолончель, пристрастилась к экзотическим ударникам она, да так, что отправилась изучать их в оригинале, в самую Африку. И всяческие там джембы, дондо, балафоны, коры, таблы и маримбы для неё не составляют ни малейшего секрета. Возвращение и новый крен по курсу: меняет крышу отчего дома на группу девиц — поёт и барабанит с ними. После нескольких проблесков успеха, квартет распадается и поп-музыка ей надоедает, возвращается к виолончели своей она. Так и болтает её — от жажды самобытности к неотвратимости социума, то в маргинальность, то на путь наименьшего сопротивления, как говорится, выталкивает.
Ей хотелось, как ни крути, наслаждаться жизнью. Сознавая, что красива, поступила даже в какое-то модельное агентство в Генте. Походка у неё и вправду спесивая: где бы не появилась она, одну её и видать — ну, просто величавый драккар[18], только что вставший к причалу среди чёрных, как уголь шаланд. Однако, гламурная профессия манекенщицы в дешёвой провинции весьма скоро разочаровали её. Она-то мечтала красоваться с обложек глянцевых женских журналов, да вызывающе вихлять бёдрами под одобрительное потрескивание вспышек на дефиле известных кутюрье. Напредставляла себя слонявшейся по залам престижных гостиных известнейших столиц высокой моды, да, не постучав в двери приличного агентства, торчала, видимо, на импровизированных, сколоченных на скорую руку подмостках шапито в центре забытой богом, но милой сердцу её обитателей дыры, которые и модой-то той озабочены были, что твои изголодавшие африканцы пустым, сброшенным им в пустыню на парашюте в рамках гуманитарной помощи холодильником. Порой случалось вспахивать ей и то поле, что кормит урожаем своим почитателей всякого рода зрелищ «на закусочку», вихляла задом на окрестных ярмарках при вручении призов в четыре су победителям грошовых лотерей, цепеневшим перед её неуместной утончённостью. Как-то раз, собравшиеся там сочившиеся похотью, срыгивающие от выжранной бочки пива самцы, с трудом различавшие дивный и недоступный её силуэт, издевавшийся над серостью их праздничных нарядов в юбчонке «короче некуда», впали в ярость и в порыве мстительного глумления скандировали: «Она — без трусов, она — без трусов!» Унизительный сей лейтмотив окончательно отвадил её от выставления напоказ своей красоты.
