Так вот, наш нашёптыватель снов вздрагивает и понимает, что вы готовы перебраться на его сторону. А вы продолжаете надавливать на мембрану своим мизинцем — со стороны снов он похож на сосок груди и потому не распугивает метафоры. Нашёптыватель снов хватает упомянутый сосок и принимается тащить его вверх. Вы почувствуете, что вас засасывает. Сантиметр за сантиметром проскальзываете вы на ту сторону, будто сами вы всего лишь слезающая с вас синюшная плёнка или же не более чем некий наряд из одной лишь кожи. Сначала один палец, потом ладонь, рука, плечо, волосы, голова, осторожнее с ушами! Вот и шея. Проходит вторая рука, готово? Так, теперь очередь за другим плечом, затем грудь, талия, бёдра, ноги… и вы целиком оказываетесь со стороны снов, симметричны самим себе, некое подобие силуэту из антиматерии или собственному отражению в зеркале.
С того самого момента нашептыватель снов, если до того он всего лишь дышал, теперь он, как указано и в имени его нарицательном, нашёптывает вам новый ваш сценический образ… согласно текущему своему настроению. Он довольно сумасброден и вполне может нашептать вам какой-нибудь кошмар.
Когда настанет черёд утомиться нашёптывателю снов, ему, конечно же, захочется спать, а значит вновь занять прежнее, отнятое у него вами место. Вам для того надлежит пройти через то же отверстие, которым вы шли туда, и вернуться в реальность прежде, нежели умыкнёт его восстанавливающая силы дрёма.
А что же снится самому-то нашёптывателю снов? Не является ли нашёптывателю снов действительность наша тем же сном? Поди ж ты узнай! Ну, а если это так, пожалеем его, беднягу! Заслуживает ли он всех этих кошмаров?
Франсуаз Легэ была на седьмом небе от счастья. Во мне она нашла мужчину своей мечты: умного, учтивого, ни слова громче другого. Я стал доверенным её лицом. Она тут же зазывала меня в свидетели, если обнаруживала, что отец её вот-вот заврётся, не осмеливаясь об этом сказать ему сама. Была со мной весьма предупредительна: «Чашечку кофе, Жюльен? Немного шоколада?» Всякий раз после возвращения моего с очередного задания справлялась, каковы мои успехи. Я пересказывал ей некоторые из трогательных и забавных историй, приключившихся со мною или услышанных во время похорон. Улыбалась она деликатно, соблюдая меру, не то что зычный отец её, смех которого разносился от кабинета до магазина, рикошетом отскакивая от выставленных там, напоказ, каменных надгробий.
Более других, до слёз забавлявшая его история касалась некой пожилой дамы: после пятидесяти лет благоговения перед не знавшим никаких забот мужем, останавливается она посреди лестницы, по которой уж не менее двадцати тысяч раз поднимались они, и всякий раз всё более запыхавшись, к себе в апартаменты. Оборачивается она к своему спутнику и, запросто так, тому говорит: «Артур, я выбилась из сил, я больше не могу, не сердись на меня… но я должна тебя покинуть». И падает к нему на руки… мертвой.
Теперь, по прошествии времени, я догадываюсь, что Франсуаз ухватила в том некий тайный смысл, некое послание от меня, своего рода ходатайство о долгой совместной жизни, но в то время подобное, пусть даже и вполне допустимое толкование, конечно же, ускользало от меня; я всё ещё пребывал в своей утраченной солнечной любви. Порой мадмуазель Легэ посматривала на меня более чем странно, словно примеряла на меня и оценивала посмертный макияж. А иногда брала мою руку, клала её к себе на сердце и вздыхала: «Я не знаю, что бы я… когда ты здесь… почувствуй, как оно стучит». Я же удивлял её тем, что ничего не понимал. К тому же, мощный авангард её не позволял сблизиться с сердцем ближе чем на тридцать сантиметров. Это, как в песне: «и твоё сердце совсем рядом, если худа у тебя грудь»…
Но, именно так, через жеманство и сюсюканье, поволоку на глазах, да губы сердечком, ткала она свою паутину, которой позволил я себя опутывать, наивно уверившись в том, что с моим чувством юмора я рано или поздно, но выпутаюсь. Она принялась уже строить некоторые планы на счёт общего будущего, и даже дошла в том до намёков о непростой жизни под одной крышей с её отцом. Я не противился, чтобы узнать обо всём этом побольше…
И всё ж таки, мало помалу, не то из жалости, не то из симпатии, тронутый столь заботливым участием со стороны этой слегка округлившейся куклы Барби, я стал ценить её присутствие…
Однажды, когда отец её, отправившись к одному из поставщиков, оставил нас в конторе одних, она со слезами на глазах открыла мне ужасный свой секрет. Родитель употребил её, когда была та ещё девчушкой двенадцати лет. Стоя на коленях и сглатывая слёзы, жалостливо умолял он её отдаться, объяснял, что она напоминает ему её мать, единственно любимую им женщину, что конченый он человек, вынужден всё своё свободное время посвящать ей, своей дочери, и потому не может обзавестись новой супругой, а так он вроде бы как больше не может и любит её до такой степени, что теряет от того голову. Что и произошло с ним, поскольку бедная девочка, сжалившаяся и столь же напуганная, уступила порывам к кровосмешению своего отца; и продолжалось это долгих три года, без всякой попытки взбунтоваться или донести на него из страха… того страха, на который ссылаются все дети, подвергающиеся сексуальному насилию. Она сносила мученические страдания свои молча, закусив удила, утешаясь лишь безмерным поглощением всяческих сластей, вошедших в моду у деревенских кондитеров. В возрасте пятнадцати лет нашла она наконец в себе силы устоять против папаши-монстра, но не покинула его. Существует-таки кровная связь, что выше всякой мерзости.
Ужасным этим разоблачением я был просто оглушён, да только что было делать со всей этой историей через семнадцать лет после её свершения? Я не находил в себе того, кто смог бы отринуть разнесчастную и наиглавнейшую участницу, мне же и доверившуюся. Как бы там ни было, но я осознавал, что за мною будущее этой не повзрослевшей девушки тридцати двух лет отроду — либо шоколадки, либо я; мы оставались единственным предметом трепетных её желаний.
Несколько недель спустя, было это в июне, через семь месяцев после первой нашей встречи, Франсуаз пригласила меня провести объявленные из-за жары выходные вместе, в неком укромном домике, этаком коконе шелковичного червя, принадлежавшем её отцу и расположенном на бельгийском побережье, в Коксиде, куда съезжается куча отдыхающих из нашего региона, своего рода Эно на море. Тотчас попытался я сочинить оправдание, внушающее доверие: ссылался на возможность непредвиденной работы, в которой хозяин рассчитывал на мою незанятость, бормотал что-то про обещание Розарио навестить его матушку, родом из одной со мной деревни на Сицилии; ничто не возымело должного действия. Папаша её как-нибудь выкрутится, возражала она, не раб же, дескать, я его, а Розарио всё поймёт, сам тоже молодым был.
В последний раз бельгийское побережье видел я в Кнокк-ле-Зуте, было то с красавицей фламандкой моей и зимой. Она обожала пустынные, северным ветром подметённые пляжи. Дурачились мы там и я, как истый сицилиец, угадывал в окрестном пейзаже, не смотря на терзающий за уши холод, нечто чарующее. На берегу отступившего с отливом моря разыгрывался лунный спектакль. Как если бы шагали мы по настоящим облакам. Пурга неслась низко, до полуметра в высоту, почти нам по колени поднимая песок, сворачивая его в похожие на вату шлейфы с барашковых небес. Мы обезумели, крутились друг вокруг друга, словно дети. Вихри ветра уносили нас, куда им того хотелось, а мы ожидали, что они унесут нас на вершину счастья. Увы, свалился с тех облаков, озарённых поэтическим сиянием, слишком рано я. Ветер отогнал их от меня далеко-далеко, вместе с феей по имени… Колокольчик, на борту. Или же, оставив меня на краю дороги, улетела она с теми чайками, что составили её кортеж в перелёте к лагуне Цвин, где многие и многие тысячи таких же птиц мигрантов находили приют ещё на заре времён.
И вот, я на приморской автостраде, за рулём — милейшая Франсуаз.
