Но, прямо-таки с небес, в твой почтовый ящик свалилась призывающая на службу повестка и у тебя, для раздумий, появилось целых восемнадцать месяцев избавления. После трех дней неизбежного общения в Малой Крепости с военным людом, по выяснению профпригодности, тебе удалось настоять на признании твоей сноровки в управлении грузовичком прачечной семейства Легэ и ты с облегчением вздохнул, поняв, что бельгийская армия под началом союзнических сил доверяет тебе осторожно вести ее куда следует.
Между нами, Фернан, ты что же и в самом деле не мог предупредить Люсьен? Или же предпочел удалиться, по зову собственной предосторожности и неконтролируемого порыва, на какое-то время и некоторое расстояние, после того замечательного вечера, когда Люсьен предупредила тебя, что у нее период плодовитости? Вот тебе, однако, и мораль: мерзавцу — мерзавка с прицепом… Она оставила тебе плод твоего собственного легкомыслия весом в три с половиной кило.
По возвращению в Эн-Сент-Мартин ты уже был и сыном и отцом, в одном лице. Матушка твоя, не жалея на то сил, лелеяла и голубила малышку Франсуаз. У тебя не было выбора и в поиске имени её. Она была схожа с тобой как две капли воды и, чтобы заполнить пустоту твоего отсутствия, прародительница твоя вполне логично нарекла ее твоим вторым, из уморительного Фернан-Франсуа-Легэ, именем в женском, конечно же, варианте. Твоей маман, особе во всех отношениях достойной и плутоватой, хватило ума не назвать ее Фернанд, что уже в те времена вызывало улыбки. Между прочим, позже, все тот же Брассанс прицепил-таки обветшавшее прозвище к одной из рифм, неизбежно преобразованную и признанную подрастающим поколением прикольной: «Когда я думал о Фернанд[4]…»
Малышка была столь мила, столь улыбчива и спокойна, что полюбил ты ее сразу же, как только оправился от ожидавшего тебя сюрприза — как ни как, а лишний рот!
Увы, но к тому времени не было уже отчей прачечной, основанной Октавом Легэ, трудягой из трудяг, выдохшимся из-за упрямого и заносчивого нежелания оставить дело, которое должно было, в чем уверял и ты себя самого, обеспечить достаточный для получения твоей наследницей достойного образования доход.
А ведь было же и у него, у этого семейного предприятия золотое времечко. В тридцать третьем Октав Легэ выносил хитроумный план расширения этого, казалось бы, совсем незатейливого занятия. Он предложил своей клиентуре чистку самых неприятных вещей, среди которых была стирка с дезинфекцией постельных принадлежностей со смертного одра усопших. Трах-тарарах! Победа! Скромное прежде предприятие завалено работой по горло, вынуждено расшириться и стать процветающим, на нём трудилось уже с дюжину работников. «Хорошее было времечко», — говаривала, вздыхая, мадам Легэ.
Эйфория продолжалась до самой войны, что удивительно поставившей крест на делах папаши Легэ. Впрочем, осмелюсь напомнить — смерти нет дела до живых. Что и говорить, но, на войне, как на войне, потому-то приунывшие клиенты, отныне не имевшие возможности шиковать, оплачивая услуги прачечной, грязное своё бельё вынуждены были вновь стирать собственными руками.
Уже в самом раннем возрасте, каждодневно, наблюдал Фернан за тем, как во внутреннем дворике некого строения городка Л., где проживало и работало семейство Легэ, происходила выгрузка матрасов и подстилок, пропитанных выделениями разлагающихся трупов. И придавал он им значения не больше, нежели сын какого-нибудь автомеханика пятнам и запаху отработанного масла, сопутствующим занятию своего отца.
Вспомнил он об этом лишь осознав, что сам стал отцом, а листая военные сводки, вновь убеждался в вездесущности смерти. Без особого труда пришел он к выводу, что, взяв её в компаньонки, сможет отхватить кусок масла на свой кусок хлеба, сохранив при этом необходимую дистанцию между нею и собой. Одной лишь стиркой белья жертв её вечного благоденствия родительскому предприятию не обеспечить — усопшего в последнем его путешествии нужно сопровождать вплоть до последней ступени перрона.
До него покойников Эн-Сент-Мартин отвозили прихорашивать и переодевать в соседнюю деревушку. Отныне был он, был рядом, здесь. Безжалостный, но предупредительный и заискивающий, невзрачный и толстый до невозможности, рассеянный или скорее забывчивый, не помнящий именно тех вещей, которые не хотелось держать в памяти, таков он и был, каналья Фернан!
И, можно сказать, он преуспел! Но и про свою военную карьеру, с её подвигами, он, конечно же, не забывал, доказательством чему служили те несколько платков, что лежали в ящике его прикроватной тумбочки. Уверяю вас, были они чисты, но с завязанными на них, по три на каждом, узелками. Поди узнай, чему они должны служить памяткой. Сожалел ли о чём-то, наш Фернан? Или же каждый из узелков напоминал ему о неких жертвах, чтобы не перепутал он предполагаемых врагов?
Ну, а может быть узелки те являлись наивным напоминанием о давних похождениях, о которых как-нибудь при случае, когда уже не смогли бы они кому-либо навредить, хотелось ему поведать?
Или же, но тогда это действительно ирония судьбы, таким способом ему хотелось напомнить о самом важном — о том, что просто нужно жить! Может быть, тем самым утром, он был разбужен пугающим откровением бессодержательности своего бытия, то бишь бытия могильщика. Не довелось пострадать ему скрытым недугом, который мог затронуть его мораль, но был ли он при этом счастлив? Не хотелось ли ему обменять скромное провинциальное благополучие в этом богом забытом городке на «что-то этакое», пускай и не столь приметное, как коммерция на смерти, на некоторую сумасшедшинку, которая пусть накоротко, но подняла бы его над этим забавным с виду и ставшим для всех привычным домом, на втором этаже которого у него кров, но не было жития? Если бы он осмелился ухватить одно из пролетающих по небу над Эн-Сент-Мартин желаний, то что бы ему досталось? Да, ничегошеньки, кроме страха перед свершившейся мечтой, убившей в нем нечто такое, что вспомоществовало ему с удовольствием предаваться неопределенности.
Мы погрузились в раздумья, которым время от времени мог бы предаваться всякий могильщик, да только не Фернан. Фернан, он всегда довольствовался лишь тем, что падало к его ногам уже лишенным всякой мистики. Он противился любому излишеству, которого не мог достичь. Он обрывал все маковки, но на высоте своего роста, и потому оставался во главе клана, частицей которого был сам, и в котором всё подчинялось чёткому стандарту метр восемьдесят пять на пятьдесят пять.
Время покорежило его душу, оставили на ней свои отметины и те войны, которые он, не страдая излишней щепетильностью, развязывал и выигрывал. Сомневаюсь, что кто-либо пожелал бы обрести такую душу. Вот только переселение душ было меньшей из твоих забот, не так ли, прагматичный мой Фернан?
Если же душа его и была бы ровней прекрасным, полным сил и свежести, то, всё одно, продать её смог бы он лишь единственному, известному на сегодня коллекционеру — дьяволу. Впрочем, и я, заинтересуйся ею дьявол, охотно уступил бы свою, в обмен на то, чтобы стать невидимым. Незаметность — вот главное! Старость не пугает меня, я уж понемногу старею. Как говорится, было бы здоровье, а возраст, он каждый по-своему красив. И потом, только с возрастом узнаёшь толк во всем, приговаривал Фернан. А по мне, лучше стареть так, чтобы другие не видели твоих морщин и сами не морщились бы при этом от наслаждения. Ну, а если, однажды, я больше не смогу скакать невидимым, то обопрусь на палку. Представляю себе свою палку, прогуливающуюся среди честной, недоверчивой публики. Да, это было бы чертовски забавно… а сколько пересудов-то было бы! Лучше уж сразу попросить у дьявола и палку невидимую. Вот только думать о том начинаем мы, достигнув преклонного возраста, по настоящему лишь состарившись, свыкшись с ежемесячными визитами к геронтологу для обследования нашего остеопороза, замедления жизненных способностей и дегенерации нейронов.
Мы просматриваем на страницах полюбившейся газеты некрологи, дабы убедится в том, что нашего имени там нет пока… перед тем как привстать… быть может в последний раз…
