Мы много говорили о политике.

Али обвинял меня и руководство КПСС в том, что мы разваливаем страну, в том, что мы предаем идеалы коммунизма, не можем наладить жизнь, компрометируем коммунистов мира:

— Ну почему бы вам не организовать доставку кока-колы на дом? Ну почему бы не обеспечить нормальное снабжение в городах?

Что я мог ответить ретивому пацану? Что достаточно заглянуть в Краснопресненский райком, вглядеться в портреты Политбюро или прогуляться по коридорам военкоматов, дабы почувствовать мертвящий партийный дух. Или взглянуть в глаза полковнику Мосоликову в ГУКе. Какая на хрен кока-кола!

К концу второй недели кадровичка в Главпуре сказала мне со всей прямотой:

— Прошу вас, не звоните так часто! Мы сообщим вам сами.

Сердце екнуло: я понял, что поездка в Египет зависла. Что я, вероятно, вообще никуда не поеду.

В начале мая я вышел из Боткинской на Беговую. Звенели трамваи, прояснялось небо после хмурой зимы, а указательные знаки моей судьбы разворачивались в другую сторону.

Когда я пришел в университет, мне в кадрах попросту сказали:

— Нужда в твоей поездке отпала.

— А что же мне делать? Ведь все ребята уже распределены.

— Мы этим займемся!

Через две недели мне сообщили, что я распределен в «Воентехиниздат». Это был шок, от которого я долго не мог оправиться. Вместо поездок за границу, вместо работы в МИДе, АПН, ТАССе или других престижных организациях меня ссылали в жуткую дыру. Находилась она где-то на Красносельской. Основной контингент издательства составляли невыездные офицеры-арабисты. Там, в дореволюционном купеческом доме, за забором с колючей проволокой и часовыми у дверей, они сидели в зарешеченных помещениях, переводили документацию на танки, самолеты, перископы и прочую технику, которая в гигантских объемах шла в арабские страны.

Это стало для меня началом совсем другой жизни.

Попытки узнать причину невыездного статуса ничего не дали. Но пожилая кадровичка с моего факультета дала понять, что было решение органов, что, очевидно, меня сочли неблагонадежным, что, может быть, была анонимка.

— Зависть бывает не только светлая, — загадочно сказала она.

Настала тусклая, беспросветная жизнь. Это состояние трудно описать. Ватное непроницаемое небо, переполненные автобусы и черная грязь на улицах. Вопиющее убожество магазинов, угрюмые лица, ритуалы советской задушевности, от которой коробило. Совок — мир навыворот, страшное подполье, в котором мы сбились в кучу — как крысы. Однако самое страшное, что из этой зоны нельзя сбежать. Мы все были невыездными.

Казалось, нереальная Москва 70-х никогда не кончится. Черное небо над столицей. Хрустит снежок.

Я невыездной, получаю сто сорок рублей в месяц, меня не любят девушки… Этот мир безвыходен, он плотен и непроницаем, как само брежневское время. Оно не кончится никогда. Ничего не происходит.

Меня охватывает депрессия.

Что делать?

В библиотеке читаю эзотерическую литературу. Засыпаю, склонившись над раскрытой книгой Успенского. Просыпаюсь, иду в курилку: пытаюсь кадриться к аспиранткам. Ничего не получается.

Иду в магазин на углу, покупаю водку и напиваюсь.

С тех пор не выношу кислый, резкий привкус водки. До сих пор живо страшное чувство утреннего похмелья, изжоги. Когда я впервые хлебнул виски в Каире, это было открытие другого напитка: мягкий вкус солода, легкое опьянение, не переходящее в похмелье. Виски стало ассоциироваться со свободой.

После Египта все шло по наклонной плоскости. Часы «Ориент» я продал в 78-м, золотую цепочку с медальоном тоже. Невыездной и обнищавший, я не видел выхода.

Обуяла дистония. Особенно плохо я чувствовал себя в апреле, когда московских служащих выгоняли на первые субботники и весенние испарения колыхались над столицей.

Нас ведут на субботник. Ночь на овощной Краснопресненской базе. Майн либер херр Готт!

За границу поехал не скоро. Лишь в конце 80-го отцу удалось пробить мне недельную турпоездку в ГДР. Там, сидя в апартамент-хаузе на углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден, я увидел в окно сияющее небо над Западным Берлином. До этого Запада было каких-то пятьсот метров, но я не мог их пересечь. И точно знал, что никогда не смогу. Это было вдвойне мучительно.

По западногерманскому телеканалу бодро передавали последние новости, показывали какие-то фильмы с Софи Лорен, какие-то интервью со знаменитостями. А чувство отрезанности от цивилизации глодало душу. Чтобы компенсировать это, пошел в недорогой гэдээровский магазин и купил сувениры для москвичей: чайники со свистком, пластиковые чашки, свечки и прочую белиберду.

И, когда шел по ночному Восточному Берлину, вдыхая особый воздух советской зоны, насыщенный гарью торфяных каминов, чувствовал кожей, что здесь проходит мощная вольтова дуга холодной войны — столкновение двух мегасистем.

В самом конце Унтер-ден-Линден уже был восстановлен памятник Фридриху Великому, закопанный в конце войны. Это событие описывалось как победа либералов в окружении Хонеккера. Но сама система казалась неизменной — и вечной.

А по-настоящему выездным я стал в мае 85-го, после прихода к власти Горбачева, когда чуть разжались стальные челюсти выездных отделов ГБ, когда я женился, у меня родилась дочка, и они решили, что я не сбегу, что не предам великий Советский Союз. И тогда я вылетел с дирекцией Института Африки в Гамбург и другие города Западной Германии.

Командировочные в размере семьдесят немецких марок показались мне фантастической суммой.

Однако я был уже не тот: со времени поездки в Египет прошло почти четырнадцать лет. 70-е годы, время после Египта, я запомнил как длинный, томительный, дурной сон.

В сорок лет, пользуясь хаосом и разбродом перестройки, я очутился на Западе. Уже в Германии я встречал египтян, которые, вырвавшись из своего, как им казалось, исламского гетто, вели себя развязанно, орали на всю улицу.

Тогда я подходил к ним и обращался на египетской мове:

— А ну-ка прикрой пасть, собака!

Они выкатывали в ужасе глаза: ведь это говорил им бюргер, человек скорее немецкой наружности. Откуда им было знать, что под темно-синим плащом-лоденом билось сердце советского переводчика, который норовил, как и некогда в Египте, поставить египтянина на место.

Лишь один раз я увидел эмигранта из Египта, который правильно смотрел на вещи.

95-й год. Этот египтянин стоял на рецепции маленького отеля во Франкфурте, в квартале «красных фонарей».

Он посмотрел на меня, разговорился, признал своим и дружески предупредил:

— Не теряй свою душу в Германии! Ведь ты же хабир русий, не то что эти отмороженные западники.

И, покачав головой, поправив очки, добавил:

— Распад Советского Союза — это величайшая катастрофа ХХ века. Зачем, зачем вы это сделали? Ведь вы подвели и бросили нас — народы Африки и Азии!

Крыть было нечем: я пожал ему руку и вышел на улицу.

Весна 73-го, Сашу вызывают в 1-й отдел ИСАА при МГУ. Там сидит полковник КГБ Чудиков.

Он вежливо предлагает сесть и с ходу предлагает:

— А вы не хотели бы с нами сотрудничать?

Саша напрягается.

Но Чудиков обрисовывает ему перспективы:

— Вот вы отслужите сейчас два года в Египте или Ираке, а потом мы распределим вас в «Оборонэкспорт». Там и оклад хороший, и квартиру дадут.

Саша молчит. И это молчание принимается за согласие.

Полковник назначает ему очередную встречу и провожает до двери.

Саша вышел задумчивым, его пленили расписанные миражи.

Мы выпили по бутылке «Цимлянского розового» во дворике МГУ, и я вцепился ему в руку:

— Саша, милый, не иди служить в КГБ!

Зачем я так говорил? Наверное, еще действовало вложенное отцом паническое неприятие этой службы. Самое интересное, что под моим напором Саша отказался. Да, он согласился два года спустя, уже вернувшись из Египта. Но к тому времени мое влияние на него стало минимальным.