Заглянул в один дворик: кривая старуха в тюрбане курила кальян, возлежа на погребальной плите. Подмигнула мне единственным глазом.

Сунулся в другой: подростки гоняли шары на новеньком суконном столе, настоящем. Помахали мне киями.

На перекрестке торговец продавал арбузы. Я вылез из машины, взял один и спросил сколько стоит. Он заломил астрономическую цену — около десяти долларов.

Я выругался:

— Яхраб бейтак! Кус уммак! (разграбь твой дом, мать твою так!) Я же — хабир русий. Мы за тебя, блин, проливали кровь. А ты…

Шофер пришел ко мне на помощь, обозвал торговца бандитом и бросил арбуз на землю. Арбуз раскололся, и цвет его мне не понравился.

Мальчишки с любопытством наблюдали: почему пожилой иностранец ругается на местной мове?

А мне было весело.

Мы покинули Мертвый город. Я был приятно удивлен, как здесь спокойно и семейственно. Ухоженные надгробия, играют дети, курят кальяны старики. Извечный египетский оптимизм. И синее небо, где зависли грифы.

Даже здесь жизнь не так страшна, как в наших российских спальных районах, где загажены подъезды, курит во дворах шпана и разносятся пьяные крики. Откуда в России чувство безысходности? Наверное, дело не в бедности, а в климате и психологии.

Побывал в христианском местечке Вади-Натрун, в монастыре Дейр эс-Сурьяни. Коптские монахи в чепчиках. Прихожане оставляют обувь перед церковью. Почти никто не крестится. Женщины подвывают и улюлюкают по-арабски. Молятся лицом к Востоку.

Это монастыри III–IV веков, на пять веков старше Клюни и древнейших европейских аббатств. Здесь можно увидеть истинное восточное христианство, без сложных ритуалов и церковной иерархии. Без напыщенных проповедей и буржуазных подарков на Рождество. Таким оно было, пока европеец не вошел в церковь в сапогах.

Египетские христиане смиреннее и проще. Они не задают лишних вопросов.

Лишь посетив старые коптские монастыри в Вади-Натруне, можно понять изначальное христианство. Это добрая восточная религия. Чуть ближе к ним — православные, намного дальше — католики, и совсем далеко от изначальной идеи христианства — протестанты. Отдаление от первоначального духа — укрепление люциферического начала, звериного индивидуализма западного образца. Протестантизм американского же разлива — де-факто возврат к Ветхому завету. Это они и сами не скрывают.

Первоначальное христианство, каким оно предстает в Вади-Натруне, внешне очень похоже на ислам. Те же округлые шапочки храмов, та же обувь, оставленная у входа, простые беленые стены и восточные рулады женщин. Почти нет икон. Говорят, они сохранили обрезание.

Недавно смотрел фильм Мела Гибсона о страстях Христовых. В фильме говорили на арамейском. Зная арабский, понимал почти все. Поразил гортанный ближневосточный акцент. Это — другое христианство. В нем звучит чисто бедуинская патетика: это мироощущение возможно там, где скалы, звезды и блеянье одинокого барашка. Мы забыли, что христианство, как и ислам, вышло из пустыни, из Востока.

На арамейском (языке Христа) Бог — звучит почти как Аллах, и проповеди — почти как в Коране. Семитский дух и певучая велеречивость. И Иерусалим — ближневосточный город. Европа христианская — это не Палестина Христа. Готические соборы — идея нордическая, структурная, лишь прикрывающаяся ближневосточным флером. Но кое-что осталось и в европейском варианте. В христианских церквах поют псалмы, если вслушаться — совсем как муэдзины. Аллилуйя — почти как Ля илейха илля лла.

Кто это сказал? По-моему, Эрнст Юнгер: «Христос был палестинцем». И понимайте его так — буквально! Он был брошенный всеми палестинец, говорил на арамейском, почти арабском диалекте и имел в виду совсем не то, что позже изобразили Ватикан и протестанты. Пророк Иса поплатился за свою интифаду.

А ислам? Пронзительно поет муэдзин на рассвете. Мечеть распахнута в четыре утра. И входят в нее те, кто спозаранку идет на работу. Можно ли представить такое в Европе? Факты — упрямая вещь. Затемно, в четыре утра, в Каире они устремляются в мечети, становятся на колени и бьются лбами о пол в утренней молитве.

И в полдень — протяжный вопль муэдзина. И снова — расстилают коврики и молятся. Мечеть еще пользуется доверием. И муллы тоже. А почему? Быть может, сохранили связь с народом, не омертвели сердцем?

Западное человечество идет к закономерному финалу и превращается в сообщество усталых и обреченных одиночек. Но если отречься от мертвящего эгоизма и потребительства, то можно войти в большую умму мусульман и обрести бесстрашие перед лицом смерти.

То, что писал Мухаммад, конечно, нонсенс с точки зрения обыденного разума, но если копнуть поглубже, это супер-откровение, это автоматическое письмо. Чтобы так творить и писать, надо открыться потоку подсознания.

Халед Мохи эд-Дин (марксист, соратник Насера) сказал мне в начале 70-х:

— Читай больше о Мухаммаде. Прочти Максима Родинсона о Мухаммаде. Это был великий сюрреалист, великий вдохновитель. Но его плохо поняли. История Мухаммада более свидетельствует о присутствии Бога среди нас, чем какая-либо другая… но его потомки… пришли к неверным выводам.

А что сказал об исламе Эмманюэль Тодд? Что исламская система семейной спайки ведет к рабству. Их «большая эндогамная семья» не дает развиться личности. Она уничтожает индивидуальность. И губит женщину.

Может быть, ислам слишком человечен и традиционен, потому и медлит с «прогрессом»?

Говорят, в исламских странах плохое отношение к женщинам. Не знаю. Вопрос спорный. Не менее важно — отношение к старикам и детям. С этим у них все в порядке. Посмотрите на отношение к детям и старикам в России. И в исламской Чечне.

Как бы они жили без веры, простые египтяне? Такая бедность, такая беспросветность. А они не душат друг друга и даже проявляют доброту сердца. Это — их ислам. Обиженных и угнетенных. Он очищает раздраженные сердца.

Они искренне полагают, что и другие должны перейти в их веру.

В каирском такси шофер, услышав, что я говорю по-арабски, спросил:

— Ты мусульманин?

— Нет, христианин.

— О, я надеюсь, ты обретешь истинную веру!

Но где-то в глубине моей души шевелился скепсис. Там жил маленький советский пионер, который не верил в религиозную пропаганду, в непорочное зачатие и черный камень Каабы. Он верил в пролетарский интернационализм, в жизнь «сейчас и здесь» и в темное, безбрежное пространство космоса. Переубедить этого пионера было очень трудно.

Рядом с пионером в душе советского хабира жил маленький картезианец. Он тоже сомневался. Не мог понять, что такое жизнь, что есть воплощение и развоплощение людей. Откуда берется «я», непонятно откуда взявшаяся точка зрения, и куда уходит? Он склонялся к мысли, что эта индивидуальность, эта точка наблюдения (назовем ее душой) прилеплена к физическому телу, а затем возвращается в свой резервуар. Такую же мысль высказал и Гитлер, кажется, Шпееру, сидя в берлинском бункере, готовясь к самоубийству.

Печальные мысли приходят в Европе. А Ближний Восток вселяет оптимизм! Теплый ветер, солнце.

Хочется сказать:

— Верую, потому что абсурдно и иррационально! Господи, спаси, сохрани и помилуй!

И мы продолжаем полет в пространстве, в звездной пыли, называемой жизнь.

71-й год, Наср-сити, вечер.

Русские офицеры прикалываются к Махмуду, пожилому владельцу кафе, где вечерами они пьют «Стеллу»:

— Махмуд, а сколько у тебя жен?

— Три, — невозмутимо отвечает Махмуд.

— А как ты их всех можешь удовлетворить?

Махмуд целует себе руки, маленький, пузатый:

— Всех жен удовлетворяю, слава Аллаху! В шестьдесят еще стоит. Как всегда помогают травка гыр-гыр, кока-кола, гибна бейда (брынза), фуль судани (арахис), вера в Аллаха и… кое-что еще.