Однако в Олд-Сити столько статуй, что Хамден или любой другой город просто бы позеленели от зависти. Большинство из них из Былых Времен, которые в Нуине иногда кажутся почти вчерашним днем — иллюзия, которой у меня не было ни в одном другом городе. Я вспоминаю великолепного бронзового джентльмена, сидящего на Дворцовой площади. На трещинах и углублениях его, покрытых патиной одежд, видны явные следы древней окраски. Говорят, это краска из Былых Времен. Какой-то президент — Морган II, думаю, — покрыл его толстым слом современного лака, чтобы сохранить эту старинную краску. Она кажется пятнами алого, зеленого и пурпурного, но только не синего. Странно думать, что этот неизвестный религиозный ритуал должен был происходить в самые последние дни уходящего мира Былых Времен. Имя объекта поклонения высечено на постаменте — Джон Гарвард[32]. Никто, кажется, не может четко сказать, кем он был, но он скромно сидит там, с вечным и великолепным безразличием.
В тот день на мне была новая одежда, новый заплечный мешок для горна, сшитый Минной, а в моем поясе были зашиты деньги, ибо Бродяги скинулись и буквально осыпали меня дарами. У меня до сих пор не было ясной цели, никакого плана, никакого четкого решения, какой работой я буду заниматься. Я немного знал плотницкое дело, немного музыку; я хорошо знал глушь и дороги. И очень хорошо, что я — одиночка по профессии.
В гостинице в Хамдене я обнаружил кучку паломников, завершающих последний этап того, что нуинцы зовут Петлей Праведности. Петля представляет собой путешествие из Олд-Сити в величественный горный край провинции Гемпшер — там, на прохладных холмах, живет гораздо больше людей, чем можно предположить, — затем на юг, вдоль великой реки Коникут до Хам-дена или Шопи-Фоллз, а затем назад, в Олд-Сити, но уже по южным дорогам. Это светское паломничество. Церковь одобряет его, а остановки делаются у всех святых храмов и других средоточиях благочестия по пути, но в самой поездке нет ничего особенно священного. Любой может присоединиться к ним, и многие так и делают, включая респектабельных грешников, карточных шулеров, музыкантов, проституток и прочего народа, который старается убежать от скуки.
Сняв комнату на ночь, я пошел в пивную и тут же подружился со смуглым парнем, приняв его из-за доброты и открытости за отъявленного грешника. Он по собственной воле поприветствовал меня, и я сразу почувствовать себя непринужденно. Одет он был по нуинской моде, которая уже начала распространяться и за границами этой страны, но еще не настолько, чтобы я успел примкнуть к ней, — мешковатые бриджи до колена и свободная рубаха вылезающая из-под ремня повсюду, за исключением того места где торчала рукоятка кинжала, чтобы не помешать его быстрому выхватыванию. Около половины паломников в пивной были одеты в том же стиле, но парень оказался единственным, у кого на бедре вместо обычного короткого ножа висела рапира. Как я узнал позже, нож у него тоже был, но он носил его под рубахой — точно так же, как я носил свой до того, как попал к Бродягам.
Рапира была замечательной смертоносной штучкой, менее двух футов в длину, легкая и изящная, едва ли достигавшая полдюйма в самом широком месте, из пеннской стали, и такого превосходного качества, что от одного прикосновения она пела, почти как тонкая стеклянная посуда. Оружие богатого человека, подумал я, но мамочка Лора говорила мне, что о цене подобных вещей спрашивают лишь тогда, когда хотят купить, да и то не сразу. Молодой человек так ловко управлялся с ней, будто она была продолжением его руки. Парню нравилось почти бесшумно вытащить ее из ножен и легонько провести пальцами вверх и вниз по лезвию, с задумчивым видом, что почему-то крайне нервировало всех в зале, причем они изо всех сил старались скрывать эту нервозность. Ничто не указывало, сколько времени он уже наслаждается этим, но какой-то инстинкт, похоже, подсказал ему, когда наслаждение стоит прекратить. Впрочем, возможно, это был и не инстинкт, а особенные нотки, зазвучащие в покашливании одного из священников, возглавляющих группу.
Их было двое: отец Блэнд и отец Мордэн, толстый и тонкий, один — заплывший салом, другой — высохший и покрытый перхотью. Толстый отец Блэнд сам замечал вслух, что представляет собой живое свидетельство того, как процветает религия, и все вежливо смеялись, кроме отца Мордэна, тощего, который выдерживал характер, то есть казался до крайности раздраженным. Я вряд ли бы принял кого-либо из этой толпы за паломников, если бы хозяин не предупредил меня заранее. А потом я понял, что некоторые из них были простыми путешественниками, примкнувшими к паломникам ради безопасности или компании в дороге. Наилучшие пожелания от отца Блэнда и отца Мордена, сказал юноша, приветствуя меня. — Не выпьете ли вы с нами сейчас или немножечко вскоре?
В то время мне приходилось не очень часто слышать, как говорят нуинцы. Они не слишком часто выезжают за границы своей собственной страны — они утверждают, что в Нуине есть все, а потому зачем им это нужно?., Юноша, как мне показалось, был приблизительно моего возраста, хотя вел себя, как более старший. В нем были хрупкость и женское изящество, но без женской слабости. Я помню, что в первые полчаса нашего знакомства раздумывал, не имеют ли его игры с рапирой практическую сторону — этакий метод обескуражить всякого, кто сделал бы ложные выводы о его характере…
— Почту за честь, — сказал я, случайно вспомнив обрывок светской чепухи из наставлений мамочки Лоры. — Почту за честь и с удовольствием напьюсь с кем угодно.
— Нет, мы — сборище трезвенников, — сказал он. — Во всем проявляем умеренность. Включая, я настаиваю на этом, и саму умеренность… Но это точка зрения, которую я редко излагаю своим старшим. — Он смотрел на меня со сверхъестественной проницательностью. — Я — Майкл Саммерс из Олд-Сити. Простите мне мое дерзкое любопытство… Кто вы, сэр, и откуда?
— Дэви… то есть, Дэвид, из… ну… из Мога… то есть…
— Дэвид де Мога?
— О Господи, нет! — сказал я и заметил, что все в пивной заткнулись, чтобы полнее насладиться нашей беседой. — Я просто хочу сказать, что я из Мога, если считать в самом начале. Моя фамилия… э-э… Лумис.
Я уверен: он решил, по крайней мере на некоторое время, что я назвался выдуманным именем, и хотел помочь мне в этом направлении. Он привел меня к остальным, с величайшей непринужденностью представил как Дэвида Лумиса, усадил в удобное кресло, заказал свежие напитки — все происходило так, будто я почему-то был важен, но я не мог понять, почему…
Из отдельных реплик, которые я расслышал прежде, чем они заткнулись, я понял, что отец Мордэн, сухой и тощий, наставлял компанию относительно первородного греха — обычная обязанность, которую он в тот день уже завершил на отлично, — и встретил меня кислой улыбкой. Улыбка заставила бы мгновенно застыть жир на обжигающем сливовом пудинге, но он послал мне ее от всей души: просто некоторые люди рождаются с уксусом вместо крови и лимонами вместо яиц, вот и все.
— Отдохните, — сказал мне Майкл, — и присмотритесь к нам, поскольку вы можете решить пройти с нами немного, а то и до Олд-Сити, если хотите. Мы отправляемся туда завтра, заключительная часть Петли Праведности, возвращаемся домой, в наши целомудренные постели, к нашим кошелькам и тайнам.
Я не мог сказать Майклу «нет» — ведь это было как раз то, чего я хотел. Я проторчал в пивной до ночи. Мы разговаривали и пели. Там оказались два или три неплохих певца и девушка с веселой гитарой; вместе с моим горном у нас получился вечер музыки, а выпил я достаточно, чтобы не замечать, как далеко происходящее было от стандартов Бродяг. Нет, только питье и Майкл помогли мне не впасть в ностальгию — другого слова не подберешь, — в ностальгию по фургонам на колесах, катящимся без определенной цели, кроме следующей деревушке по дороге. За исключением Майкла, двух священников и еще одного типа, те паломники почти стерлись из моей памяти, да и как звали того типа — я забыл. Он был нарядно одетым седым стариком с обвислыми четырехдюймовыми усами, которые вызывали желание дернуть за них и позвонить в него, как в колокольчик, но он настолько казался ученым человеком, что это недостойное желание быстро проходило. Когда Майкл представил нас, тип, негромко вздохнув, сказал:
