Папаша Рамли нес свою ахинею дальше, не заявляя впрямую, что Господь вместе с Авраамом и всеми ангелами трудились, показывая мэм Спинктон, как создать Единственное Эффективное Лекарственное Средство от Всех Смертельных Хвороб Человека и Зверя… Это было что-то вроде дыхательного упражнения — он делал его, потому что не мог позволить толпе уйти от него, в любое время, даже ничего ей не продавая. Еще пять-десять минут подробностей о жизни и характере мэм Спинктон — и он свернул на краткий анализ доброй дюжины заболеваний, и был столь восторженным, оптимистичным и ужасающим в своем рассказе, что заставил бы вас найти столько симптомов в вашем собственном организме, что вы бы просто умерли от изумления. Он закончил эту часть рассказом об армии вдов и сирот у могил и напоминанием, что «Мэм Спинктон» вполне бы могла предотвратить набор в эту армию, — и раз присутствующие теперь знают об этом, то давай, налетай!.. Его титанические усилия были вполне оправданны — «Мэм» стоила целый доллар за бутылку. Вот только расходилась ли она?

Да, расходилась.

Я это знаю, потому что папаша сам верил в нее или делал вид, что верил, и имел к нам не больше снисхождения, чем к публике. Если вы заболевали и признавались в этом, вам приходилось выпить «Мэм Спинктон» или столкнуться с неудовольствием папаши, а для этого мы все слишком сильно его любили.

Виной тому, что извлечь всю пользу из «Мэм» не удавалось, был ее непредсказуемый характер. «Мэм Спинктон» могла справиться с чем угодно — с эпизоотией, корью, импотенцией, сломанными ребрами, насморком. Если же она не могла вылечить, значит, и не пыталась — она просто начинала так жечь где-нибудь в другом месте, что больному становилось все равно. Нанесите немного «Мэм» на смертельную рану, и процесс так заинтересует вас, что умереть вам не удастся — из чистого любопытства, как долго, как сильно и где будет жечь. Разумеется, может выйти и совсем по-другому, но это уже случай, не имеющий никакого отношения к психологии.

Вера в «Мэм» со стороны папаши Рамли была для меня загадкой, но я просто принял ее за факт. Я видел, как он готовил новую порцию по секретному рецепту, автором которого сам и являлся. Он возился с «Мэм» осторожно, многообещающего блестящими глазами и распушенным хвостом — как физик Былых Времен с бомбой новой конструкции. А потом он обязательно пробовал сам. В рецепте присутствовало много чего — мокрицы, хрен, жгучий перец, ликер из сырого зерна, смола, мараван, моча гремучей змеи, куриный желчный пузырь и еще около дюжины более загадочных трав и частей животных, обычно включая и яички козла. Этот последний ингредиент достать было трудно, разве что мы случайно оказывались в нужное время на нужной ферме, и папаша признавал, что без них можно и обойтись, но говорил, что они придавали «Мэм» тот отличительный Привкус, к которому он был неравнодушен. Привкус был важен. Конечно, папаша Рамли стал бы пить ее как с Привкусом, так и без него, и для олухов, наверное, это было не суть важно, поскольку уже первый глоток был рассчитан на то, чтобы олух напрочь забыл о пытливости своего ума… и все же, если вы были знатоком, Привкус имел значение. А еще папаша Рамли любил обсуждать урожаи. Я так и не поднялся до его уровня. Я замечал только максимальные отклонения: при плохом урожае «Мэм Спинктон» была способна лишь заполнить смрадом здание Городского Совета, но в свои лучшие годы вполне могла очистить поле в десяток акров от всего движущегося, включая и мулов.

Тем утром в Хамбер-Тауне, когда папаша Рамли закруглился со своей трепотней и почти начал торговать бутылочками, а Том Блэйн принялся собирать монеты, вдруг откуда ни возьмись появился, сопя и постанывая, древний старикашка, пробирающийся через толпу с прижатой к груди рукой, с длинным тощим лицом, сморщенным в самом неистовом выражении горя, так что мне пришлось дважды вытаращить на него глаза, прежде чем я узнал в этом воплощении несчастья физиономию своего па, Сэма Лумиса, притворяющегося так, как я никогда раньше не видел.

— Эй вы! Вы говорите об исцелении? Я иду к вам, но у меня нет никакой надежды, никакой, потому что моя болезнь вызвана жизнью во грехе. Ах, Господи, Господи, прости жалкого ужасного старика и позволь ему умереть, пожалуйста!

— Эй, дружище! — ответил папаша Рамли. — Господь прощает множество грешников. Выйди и расскажи о своем горе!

Он слегка встревожился. Он сказал нам потом, что не был уверен, видел ли Сэма возле ограды рядом со мной.

А Сэм, этот старый пройдоха — мой па, помните? — продолжал:

— Молите Его вечно, но позвольте мне скинуть с плеч свою ношу!

— Пусть несчастный страдалец подойдет ко мне, добрые люди, он болен, я вижу это. Освободите место, пожалуйста!

Добрые люди послушались, возможно, даже из жалости, потому что в облике Сэма было что-то трогательное. Он выглядел почти конченным — кашлял, шатался, блевал у задка вагона и позволил Тому Блэйну поддержать себя. Если бы он тогда, в самом начале, не покачал головой, я бы мог сломя голову помчаться к нему и испортить всю затею.

— На меня находит внезапно, — сказал он, чтобы убедить любых сомневающихся, которые могли заметить его рядом со мной, здорового и крепкого, как бык. — Слишком внезапно! — и отвернувшись от толпы, он подмигнул папаше Рамли.

После этого вы бы решили, что они проделывали такие штуки годами. Я прошептал в ближайшее ко мне ухо, которое оказалось ухом Минны Селиг:

— Это мой па.

— Да? Я видела вас вместе.

А Бонни сказала:

— Каков засранец!

Я чуть не раздулся от гордости.

Папаша Рамли склонился над ним с нежной ангельской улыбкой. Его голос был точно выливающийся из кувшина сироп:

— Не отчаивайся, парень, и думай о райском блаженстве, которое ждет раскаявшегося грешника. Где у тебя болит?

— Ох, грудь крутит и зигзагообразно мертвеет.

— Да, да. Болит, когда дышишь?

— О Боже, именно так!

— Ага… Я могу читать в людских сердцах, сэр, и вот что я скажу тебе об этом грехе. Он уже почти смыт раскаянием, и все что тебе надо — вылечить боль в груди, чтобы прямой дорогой направиться к святому духу… Только осторожно, разумеется.

Том Блэйн был тут как тут с бутылочкой «Мэм Спинктон», со счастливым видом и деревянной ложкой. Я никогда не мог понять, почему с кленовой деревяшкой ничего не происходит — ведь «Мэм» жгла будь здоров! Однако ничего поделать с этим не могу, мне остается только рассказывать историю так, как она происходила. Черт меня подери, если два старых обормота не устроили разговоры еще на добрых пять минут, а Том так и держал ложку, прежде чем Сэм позволил уговорить себя немного отхлебнуть. Я думаю, они явно испытывали судьбу: если бы старая дама разъела ложку, пока они болтали, толпа бы линчевала всех нас.

Наконец, Сэм принял микстуру, и несколько секунд все было довольно тихо. Впрочем, поначалу и не почувствуешь ничего, кроме ощущения, что наступил конец света. Сэм, конечно, вырос на ликере из сырого зерна, жареной еде и религии… но все равно, я не верю, что жизнь человека может подготовить его к «Мэм Спинктон». Сэм проглотил ее…

Когда черты его лица снова превратились в единое целое и он опять стал похож на самого себя, мне показалось, что я расслышал его бормотание:

— Это случилось со мной!

Все было в порядке: олухи, которые расслышали его, вероятно, подумали, что он взглянул на приятное лицо Вечности. Потом, едва обретя способность двигаться, он повернул голову так, чтобы олухи могли видеть ореол блаженства, окруживший его голову, и сказал:

— Ах, благословенно имя Его, я снова могу дышать!

Ну да, человек всегда чувствует неземное блаженство, когда обнаруживает, что все еще способен дышать после глотка «Мэм Спинктон». Но олухи еще не попробовали ее, так что, полагаю, они поняли его слова в несколько ином смысле.

— Я был близок к смерти, — сказал старикашка, — но вот я снова жив!

И все засуетились вокруг, желая потрогать человека, которого буквально вытащили из могилы; они были готовы даже затоптать его в порыве дружелюбия.