— …и зрители чувствуют это, потому что они такие же, как и мы, они способны со-чувствовать, со-переживать, быть со-Беседниками! А если нет…

— …а если нет — они смотрят на нас со страхом и уважением, и помыслы убить нас умирают в них, не родившись… потому что огненные ручьи их злобы, их гнева и ярости влились в наше море, впитались в нашу душу, и бесследно растворились в нашем спокойствии…

Вот почему в Кабире не мог объявиться хромой табунщик-убийца! И злоба, и страх, и ярость — все это с рождения свойственно и человеку, и Блистающему, но нас с малолетства учат обуздывать эти чувства, перемалывать их на внутренней мельнице спокойствия, проходить путь от ремесла к искусству и, минуя кровавую битву, творить Беседу. А если мы молоды и еще не способны до конца постичь тайну сотворения воинского искусства — нам помогают другие, более мудрые, более спокойные, дальше прошедшие по Пути Меча. Все вместе, мы сделали этот шаг от орд Диких Лезвий и диких завоевателей к Блистающим и людям.

И этот шаг тоже был искусством.

А здесь, в Шулме, в нашем прошлом, ремесло по-прежнему остается ремеслом, умелое и быстрое убийство остается залогом собственного выживания, и боевая ярость кипит, не переплавляясь в душах неродившихся мастеров, и брызги этой лавы солоны и багровы…

Но тогда мы — мы, кабирцы, дети эмирата — неужели волею судьбы мы все отступили на шаг назад, попросту вернувшись к кровавому ремеслу?

Хороший вопрос.

Есть ли на него хороший ответ?

Я чувствовал, что ответ уже брезжит где-то на краешке моего сознания, и попытался ухватить его за вихор, не дать ускользнуть — и не дал.

Ответом была стена.

Стена, тупик, в который уперлись мы — и люди, и Блистающие эмирата. Мы отточили до почти немыслимого совершенства лезвия клинков и Мастерство Контроля; Беседы наши стали изящны и молниеносны, а мы сами — учтивы и беззаботны; мы наслаждались жизнью и своим искусством, мы забыли о истоках — грязных, кровавых, но человеческий ребенок тоже рождается в крови и стонах, а Блистающий — в огне и грохоте…

И мы действительно разучились убивать. Мы отсекли эту часть бытия — и я утверждаю, что это плохо, какими бы ужасными не показались мои слова. Потому что настал день, когда искусство столкнулось с насилием, и не смогло противостоять ему — мертвый Шамшер в пыли, моя отрубленная рука на турнирном поле, Друдл и Детский Учитель в проклятом переулке!

Чистое Искусство отвергло Ремесло, из которого когда-то родилось, потом попросту забыло о существовании предка — и поплатилось за забывчивость.

Тусклые и батиниты были неправы и правы одновременно; так же, наверное, как и мы.

А сейчас… сейчас мы умеем убивать. И умеем не убивать. Мы не всемогущи, и силам нашим есть предел, но мы способны выбирать, и дело не в ремесле и искусстве, не в жизни и смерти, а в выборе, который наш и только наш.

В свободном выборе.

В выборе между огнем Масуда и водой Мунира.

— Выбор… — задумчиво произнес Обломок, о котором я совершенно забыл, как и о том, что поглаживаю его рукоять рукой аль-Мутанабби. — Сделать шаг вперед, отказаться от ремесла и убийства, обретя искусство и радость… А если сделать еще шаг? От искусства — куда? Что — там? Там, где, быть может, все сливается воедино, где нет ни жизни, ни смерти, ни убийства, ни отказа от него…

Что — там?

Ремесло.

Шаг.

Искусство.

Шаг.

Что дальше?

Сумеем ли мы сделать этот шаг? Или мы уже шагнули, сами того не сознавая?

Еще один шаг по Пути.

Пути Меча.

— Щепоть сушеной травы чимук, два очищенных корешка-сухороста, полгорсти толченой желтуницы, топленое масло…

— Ты запомнил все с первого раза? — шаман удивленно глянул на Коса. — У тебя хорошая память. Почти как у меня.

— Я не запомнил, — в свою очередь удивился ан-Танья. — Я записал.

И продемонстрировал шаману свои записи.

Слово «записал» Кос произнес по-кабирски, поскольку по-шулмусски его не знал. Как, впрочем, и я. Но шаман догадался.

— Записал? — повторил Куш-тэнгри по-кабирски. — Вот этими значками? Все, что я говорил? Да?

Кос утвердительно кивнул.

— Говорящие знаки, — задумчиво протянул Неправильный Шаман, почесывая кончик своего внушительного птичьего носа. — Знаю. У нас тоже есть. Но другие. Ими нельзя записать то, что я говорил. Только самое простое. Пять дюжин воинов ушли в поход. Вернулись три дюжины и еще два. Сожгли стойбище маалев. Вот такое. Ваши знаки разговорчивее наших. Потом научишь.

— Научу, — охотно согласился Кос, а я вдруг обратил внимание, что при разговоре с шаманом ан-Танья держится особо предупредительно и безукоризненно-вежливо. Стараясь не смотреть в глаза.

Ну, тут я его понимал…

— Научу, — повторил Кос и помахал в воздухе своим листком. — А вы что, все это дословно помните? Я имею в виду — вы, шаманы?..

— Конечно, — равнодушно бросил Куш-тэнгри, подумал и уточнил. — Мы, шаманы. Воины не помнят. У воинов ветер в голове. Все слова выдувает. А нас с детства учат видеть и помнить. Или помнить и видеть. Вот…

Он мельком покосился на кучку ориджитов, отправившихся под предводительством Коблана обустраивать походную кузницу; покосился и тут же отвернулся.

— Сколько человек? — резко спросил шаман.

Как кнутом хлестнул.

Кос, тоже сперва глянувший в ту сторону, а потом снова воззрившийся на Неправильного Шамана, задумался, стараясь не поворачивать головы к ориджитам.

— Восемь, — неуверенно заявил ан-Танья. — И Коблан с Тохтаром.

— Семь, — отрезал шаман. — Семь ориджитов, ваш кузнец и хитрец Тохтар. Кто из них в шапках, кто — без?

Кос замялся.

— Ладно, — смилостивился шаман. — Пусть будет не кто. Пусть будет — сколько. Сколько шапок на девятерых людях?

— Пять, — буркнул Кос.

По-моему, наобум.

— Три, — подытожил шаман, и мне даже не захотелось его проверять. — У кого из девятерых волосы на уши падают, а у кого назад зачесаны?

Ан-Танья только руками развел.

— У кузнеца вашего волос курчавый, уши наружу торчат, — начал Куш-тэнгри, — у Тохтара волос мало, а вот уши закрыты; трое детей Ориджа конские гривы отрастили, скоро не то что ушей — глаз видно не будет… еще трое волосы ремешком повязали и назад забросили; один — плешивый. Совсем. Дальше будем или хватит? Да?

— Хватит, — в один голос сказали я и Кос.

— Шаман должен не смотреть, а видеть, — наставительно заметил Куш-тэнгри. — Шаман не запоминать должен, а помнить. Иначе он — плохой шаман. Жизнь понять не сможет. Пропажу найти не сможет. Судьбу узнать не сможет. Предсказать ее не сможет. Ничего не сможет. Такой шаман — и не шаман вовсе.

Кос понимающе кивнул, а Я-Единорог подумал: «Предсказывать. Судьбу узнавать. Гуси, камешки, волосы… глаза твои ненасытные. И вообще — как он узнал о моем прибытии? Как в степи нашел?»

Похоже, Куш-тэнгри мог многое такое, о чем мы понятия не имели. И это в Шулме, в дикой Шулме, где жизнь не стоит и треснувшей чашки! Крылось в уменьи шаманском нечто, связанное с шагом от ремесла к искусству, с яростью и радостью, с выбором между Масудом и Муниром…

И Я-Единорог еще подумал, что дело, наверное, не в памяти, остроте зрения или каких-то особых навыках (хотя и в них тоже), а в состоянии души, позволяющем сливаться с происходящим. Мы ведь тоже в состоянии Беседы успеваем многое, чего в обыденной жизни и заметить-то не успели!

— Будем говорить, Куш-тэнгри? — спросил я.

— Будем, — еле заметно улыбнулся Неправильный Шаман. — Только завтра. С утра. Да?

— Да, — ответил Я-Единорог, и двинулся к Коблану, громыхавшему языком почище молота — отчего ориджиты работали если не лучше, то значительно быстрее.

Завтра — значит, завтра.

А завтра оказалось совсем рядом.

И таким же, как вчера — шатер, шаман, и я с Единорогом и Обломком.