Смуглое лицо девочки не выражало ничего.

Совсем ничего.

Лишь на дне огромных миндалевидных озер, полных кипящей смолы, надим Исфизар увидел улыбку Темной Анахиты, женского воплощения Творца — потому что только в женском обличье Творец разрушает.

В следующее мгновение метательный нож лишил Улиткины Рожки мужского естества.

Полузадушенный визг заставил Зейри вздрогнуть всем телом и выгнуться кошкой в весенний месяц Фравардин, похотливый месяц Фравашей — душ предков, любящих плоть своих потомков и томление этой плоти.

Пальцы жрицы свело судорогой, экстаз превратил нервы в стальные струны, поющие гимн запретным утехам, но Зейри все же смогла наклониться и лизнуть ухо стоявшей рядом девочки.

Лицо девочки по-прежнему не выражало ничего, а из-под шали медленно выползал второй нож.

…Неистовая Зейри учла все, кроме случайности: великому мудрецу и звездочету Омеру Хаому, которого хаффцы прозывали Гадюкой Хайямом, не спалось в это славное утро. Календарь «Джалали», лунный календарь новой эры, был практически готов, оставалось подвести кое-какие последние итоги, — и астролог вместе со свитой учеников и последователей двинулся в любимое здание во всей Хаффе.

В обсерваторию.

Войдя в которую, он услышал визг надима Исфизара.

Это стоило жизни троим ученикам, опередившим учителя на крутой лестнице.

Когда Неистовую Зейри вместе с девочкой-убийцей кидали в раскаленное чрево медного быка, толпа зевак отметила: если жрица до последней минуты отчаянно вырывалась из рук шахских гулямов, то девочка подошла к быку сама, без насилия, и только обернулась через плечо — безошибочно найдя рядом с Малик-шахом искалеченного ею надима Исфизара.

В смоляных озерах-глазах казнимой хохотала Анахита.

Надим Исфизар улыбнулся в ответ.

«Тварь… — смеялись белые губы Исфизара, и на белой простыне взгляда Улиткиных Рожек растекалась черная кровь. — Тварь, змея… Сколопендра…»

Он уже представлял, как пойдет в квартал сборщиков падали, как купит у самого бедного из них девочку, не вошедшую в брачный возраст, и что сделает со своей покупкой, вернувшись домой и спустившись в подвал.

Его взяли ночью, безоружного, не дав вступить в бой — воистину правы предусмотрительные, ибо это был единственный способ заполучить Беловолосого живым.

Четверо предателей из племени ориджитов вывели вражеских всадников к месту его тайной стоянки — никто, кроме детей Ориджа, не умел нюхом различать сокрытое в следах и ветре! — и две конные сотни затаились до поры у холмов, поросших ковылем-серебрецом. Сами же предатели хорьками-душителями пробрались в лагерь: не всхрапнули лошади, не вздрогнули часовые, звезды не моргнули удивленно… И когда от холмов к десятку кибиток потекла визжащая лава, опоры шатра Беловолосого оказались подрублены, похоронив очнувшегося господина под многослойным саваном из плотного войлока.

Его взяли живым.

«По-зор, — стучали копыта, и большое тело, вьюком перекинутое через конскую спину, беспомощно подпрыгивало в такт скачке. — По-зор, по-зор…»

— Я знаю, ты ненавидишь меня, — сказала узкоплечая женщина.

В кибитке их было четверо: эта женщина в мужском чапане, подбитом овчиной, немолодой тургауд-телохранитель, степной волк с туго заплетенной косицей тысячника, сам Беловолосый со скрученными за спиной руками — и смуглая девочка лет двенадцати, очень похожая на женщину в чапане.

На свою мать.

Он не ответил: стоял врытым в землю столбом, обнаженный по пояс, не позволяя онемевшим ногам согнуться в коленях, катал желваки на скулах, словно буйвол, бугрил горбатую от скрытой силы холку — но ремни держали с душой.

Смертно держали.

— Ты полагаешь, что именно я отравила своего мужа и твоего друга. — Узкоплечая женщина равнодушно улыбнулась. — Меня это даже не оскорбляет. Потому что я знаю — это не так; а твое мнение, равно как и мнение поддержавших тебя западных нойонов, меня не интересует. Лучше бы ты уехал в свое время, Фальгрим… или умер.

Волк-тысячник дернулся, словно хотел возразить, но пальцы женщины невзначай коснулись рукояти висевшего на поясе меча — короткого, почти кинжала, неестественно широкого у крестовины и сточенного на бритву у острия, — и вышколенный тургауд замер каменным изваянием. Каких много на степных дорогах — предки ставили? боги? невесть кто?!

— Сейчас меня интересует другое. — Ладонь отползла от эфеса и принялась задумчиво поглаживать костяной амулет, нашитый поверх чапана. — На сегодняшний день ты, Фальгрим Беловолосый, являешься последним из пришедших в Шулму людей Эмирата… о не-людях я не говорю.

Скрытый смысл прошуршал в последних словах и растворился в беззвучии улыбки.

— Итак, ты последний. Последний… враг? Ведь не считать же мне врагами тех буянов, которые носятся сейчас с окровавленными бунчуками по Западной Шулме и призывают шулмусов к священной войне?! Ты, Беловолосый, — совсем другое дело. И я прекрасно знаю, что ты сказал бы мне, если бы не был столь горд, считая разговор с пленившей тебя ведьмой унижением.

Лицо пленника красноречиво подтвердило правоту женщины.

— И все же я рискну задать тебе несколько вопросов. Задать, надеясь получить ответ. Но как? Как заставить лоулезского лорда… Тебе не кажется это смешным: Лоул и лорды на забытом Творцом краю света?! Впрочем, мы отвлеклись, да и тебе это явно не кажется смешным. Итак: как заставить лоулезского лорда, Фальгрима Беловолосого, говорить правду, если лорд Фальгрим вообще не хочет говорить?

Слово «лорд» доставляло узкоплечей женщине несомненное удовольствие.

За ее спиной угрюмо молчал тысячник и смотрела в пол девочка, кутаясь в шаль.

— Пытки? Вряд ли… Такие, как ты, мой верный враг, не говорят под пытками. В лучшем случае они проклинают палачей. Подкуп? Глупо. Уговоры? Они помогают лишь тогда, когда уши слушающего не залеплены смолой ненависти. И все же… все же…

Женщина негромко хлопнула в ладоши. Тургауд-тысячник поспешно вышел, почти выбежал из кибитки, снаружи послышались лающие приказы, и вскоре четверо воинов занесли под полог огромную, расщепленную посредине колоду. Деревянного исполина установили в центре — пленник машинально попятился, оказавшись рядом с тлеющей жаровенкой в виде раскорячившейся черепахи, — и воины исчезли. Объявившийся вместо них тысячник нес перед собой на вытянутых руках… меч.

Двуручный лоулезский эспадон с массивной крестовиной и «бараньими рогами» захватника на пядь выше гарды.

Лезвие меча взволнованно играло бликами от очага, и такие же красноватые отсветы обожгли исказившийся лик пленника.

Повинуясь жесту узкоплечей, тысячник встал рядом с колодой и всадил эспадон в расщеп на треть клинка.

Пленник помимо воли сделал шаг вперед — и тут же ладонь женщины вернулась на эфес ее собственного меча-кинжала, сабля тысячника до половины покинула ножны, а шаль сползла с девочки на ковер, явив взору ременную перевязь, крест-накрест охватывающую туловище подростка.

Из пазов перевязи торчали рукояти десяти метательных ножей.

Слова здесь были бы излишни.

— Итак, мне хотелось бы знать — кто из покинувших Шулму кабирцев способен или хотя бы собирался вернуться с подмогой?

Тишина.

Хриплое дыхание Беловолосого не в счет.

— Кажется, ты не понял, лорд…

Еще один хлопок в ладоши. Девочка наклоняется и берет из угла кожаный сверток. Лязг, скрежет — в худых руках оказываются зубило и кузнечный молоток. Увесистый, но совсем небольшой молоток, отнюдь не та кувалда, которой любят играть кузнецы-профессионалы. Подойдя к колоде с торчащим из расщепа двуручником, девочка приставляет острие зубила к основанию левого «бараньего рога» и легонько пристукивает по торцу молотком.

Меч вибрирует со стоном боли и отчаяния, смеется узкоплечая женщина, а лицо пленника становится белее его волос.