К группе разговаривающих подошел Антон Антонович.

— Товарищ Сторожев, — сказал Антон Антонович, — это на вредительство похоже.

— Ну, ну, только не перегибать палку, — сказал Сергей Иванович. — Так вы говорите, — снова обратился он к небритому инженеру, — раньше как через четыре дня ничего нельзя сделать?

— Так точно! — по-военному ответил небритый.

— Это невозможно! — сказал Сергей Иванович. — Это немыслимо! А если дать на площадку ток с других машин?

— Останутся без тока торфоразработки и город. И «Светлотруд» придется остановить. Нет, раньше четырех дней не исправить.

— Что он говорит? — спросил Антон Антонович. — Это про какие такие четыре дня?

— Вот товарищ утверждает, что машины можно пустить только через четыре дня. Четыре дня депо будет стоять. И на этой территории — кончай работу.

— А не много ли? — спросил Антон Антонович. — Что так густо — четыре дня?

Инженер насмешливо улыбнулся.

— Если вы можете раньше сделать — в добрый час.

— И сделаем! — закричал Антон Антонович. — Подумаешь! Семен!

— Здесь.

— Павел Доронин дома?

— Видать, дома.

— Крой к нему, пускай соберет свою бригаду. А я со «Светлотруда» своих притащу. Поди-ка ты — четыре дня! — ворчал Антон Антонович.

— Желаю удачи! — буркнул инженер.

— Я бы попросил вас пойти с этими рабочими на электростанцию, — сказал Сергей Иванович. — Я очень прошу.

Тот пожал плечами.

— Пожалуйста! Но никаких гарантий…

— Конечно. Я вас прошу!

Сергей Иванович пожал ему руку. Инженер ушел вместе с Антоном Антоновичем.

С вокзального холма Сергей Иванович увидел шествие комсомольцев. Поток факельных огней заливал Коммунистическую улицу. Пламя скакало, переливалось, дрожало, огненная река медленно стекала по склону холма в город, который был погружен во тьму.

Сергей Иванович сел в машину, съездил домой, переоделся, забинтовал обожженную руку и поехал на торжественное заседание в городской театр.

На площади перед театром собралась огромнейшая толпа. Горели факелы. Люди танцевали, пели. На эстраде, сколоченной кое-как, выступала «Синяя блуза», ей восторженно аплодировали. В углу площади дед-раешник, забравшись на грузовик, потешал людей своей сказкой. Всюду — пиликанье гармошек, металлический стук бубнов, развеселая дробь плясунов.

Киномеханики натягивали между телефонными столбами экран, около киноаппарата суетились люди. Картина «Поцелуй Мэри» была уже доставлена на площадь и ждала своего времени.

Карнаухов и Оля (она только что приехала из Двориков), увидев Сергея Ивановича, замахали ему руками. Рядом с ними Сторожев увидел Виктора и незнакомую девушку.

Виктор подошел вместе с Карнауховым к Сергею Ивановичу.

— Познакомьтесь, — сказал он Сторожеву. — Это моя… моя жена — Елена Компанеец. — И покраснел.

— Быстро писатели женятся! — пошутил Сергей Иванович и окинул взглядом Лену. Она ему поправилась: серьезная, складная такая. Ничего…

— Ну как, Сергей Иванович? — спросил сияющий Карнаухов. — Не скучновато у нас?

Сергей Иванович ткнул его пальцем в живот.

Карнаухов рассмеялся.

— Что же ты отстаешь от беспартийных? — сказал Сергей Иванович: — Обогнал тебя поэт.

— Ну уж, ты уж…

— Он меня не хочет брать замуж, дядя, — сказала Оля и лукаво посмотрела на Карнаухова. — Говорит — неученая, темная.

— Ну, и ты туда же…

Теперь смеялись все.

— Ну, веселитесь, ребята, а я пойду говорить. Разыщу вас…

Часа через три Сергей Иванович приехал на электростанцию. Там небритый инженер метался вокруг испорченных машин, ругался, чего-то требовал, кого-то искал…

Сергей Иванович улыбнулся и не стал ему мешать.

Когда свет погас, Лев запер мастерскую и прошел в заднюю комнату. Мити не было, он сидел в подвале с Петровичем; тот набирал очередную листовку.

Лев прилег на диван и тотчас заснул.

Он проснулся от бешеного стука, вскочил, медленно подошел к двери и откинул крючок.

В мастерскую ворвался Андрей.

— Что за черт! Я думал — ты умер! Тебя зовет Женя. Несчастье у них! Николая Ивановича и директора электростанции арестовали. Я случайно зашел к ним, относил Жене книжку. Мать в обмороке. Женя не знает, что делать, плачет, просит тебя прийти. Скорей!

Лев стоял.

— Ты что, не слышишь? — закричал вне себя Андрей. — Идем!

— Не пойду! Мне там нечего делать.

— Как — нечего делать? — Андрей побледнел, глаза его расширились, подбородок задрожал.

— Так. Если хочешь — ступай сам. Понятно?

— Подлец! — прошептал Андрей. Лицо его покрылось красными пятнами.

Он выбежал из мастерской.

И тут Лев замер.

На противоположной стороне улицы Лев увидел двух освещенных луной военных. Один из них качнул головой в сторону мастерской Льва. И тут же перешли через дорогу.

Лев одним прыжком кинулся к двери, запер ее и припал к окну. Военные остановились у мастерской и, как отметил Лев, переговаривались.

«За мной! — Лев задохнулся. — Кончено! Найдут типографию, найдут листовки — амба!»

Он заметался по мастерской, не зная, что делать, спрятал револьвер в пустую банку из-под клея, снова взял его оттуда, сунул под стол в кучу кожаных лоскутков, обшарил карманы, снова подбежал к окну: военные были у входа в мастерскую.

Лев бросился к сигналу, чтобы вызвать из подвала Петровича и Митю, но вспомнил, что энергии нет.

Он скрипнул зубами, постоял мгновение, чувствуя, что спина его покрывается липким потом. Подскочил к крану центральной трубы.

В дверь постучали.

Лев резким рывком открыл кран.

Стук повторился.

Лев отшатнулся от крана. Сердце билось так сильно, что удары его отдавались в голове.

В дверь стучали настойчивей.

На лбу Льва появилась испарина.

Он медлил.

Постучали еще раз.

— Кто там?

— Свои, свои! Откройте.

Лев медленно подошел к столу, нащупал свечку, зажег ее, долго возился с дверным крючком и впустил военных в мастерскую.

По вечерам, закрыв на замок мастерскую, Митя спускался в подвал к Петровичу и слушал его сказки.

С хозяином Петрович не сошелся — на то у него были серьезные причины. Однажды Лев застал старика в подвале с каким-то мальчиком, которого Петрович привел бог знает откуда.

Старик засуетился, залопотал что-то.

— Вот что, — грубо сказал ему Лев, — если ты, бестия, Митю тронешь — держись!

Старик трепетал перед хозяином и ненавидел его, но страх был сильнее ненависти. В день катастрофы Петрович был почему-то особенно разговорчив. Он стоял у кассы, щелкая буквами; свеча, поставленная высоко над ним, тихо теплилась.

Петрович говорил не переставая. Митя слушал его, сидя в углу.

— А господь с ним, с Левушкой, — бормотал старик. — Пускай смеется. Слышь, Митя, — старик, подняв очки, посмотрел на Митю, — слышь, что я говорю?

— Слышу!

— Вот оно и выходит — одному чего-то смешно, а другому от того смеха горько. И все так. Один рождается, а другой с копыт долой. Травка — и та растет себе тихо, мирно, ан рядом с собой другую травку губит. Солнышко-то до нее — хвать, и не достанет. Мир уж так богом устроен.

— А зачем же он его так устроил?

— Эк ты, какие глупости говоришь! Все на благо. Травка, скажем, сгниет — ан в земле соку больше становится. Глядишь, заместо одной — десяток былинок возрастет. По мне бы, конечно, всем и сока хватило, и света божьего, живи, да не толкайся. Ан нет, бог-то умней меня.

Митя дремал под тихую речь старика, потом проснулся, а тот все говорил:

…он и говорит мне, Левушка-то: «Ты, говорит, старик, святость проповедуешь и мирное житие. Так?» Так, говорю. «А зачем, говорит, в подвал полез? Зачем слова выпускаешь на свет? От этих же слов, говорит, в народе война и опять же кровища!» Эк, чудак! Я ему и говорю: «Тебе слова эти нравются?» «Да, говорит, нравются». Ну, и слава богу! А не нравились бы, не были бы сердцу милы, ты бы от них в сторонку, бочком от них. Они и не заденут…