В конце октября Богданов узнал о том, что его вожаки распустили фракцию и объявили о прекращении подпольной работы. Впрочем, помня разговор с «гостем» после собрания на Бычьем Загоне, Богданов отлично понимал сущность нового маневра и написал в губком заявление, составленное в смиреннейшем тоне. В заявлении осуждалось все, что делал он, Богданов, до сих пор, и содержалось клятвенное обещание впредь не нарушать партийной дисциплины.

Открытые встречи со своими единомышленниками пришлось прекратить.

Фролов посещал Богданова лишь поздней ночью, пробираясь к дому номер четырнадцать по Холодной улице через проходные дворы. Некоторые члены богдановской группы приняли всерьез покаяние своего вожака и завопили. Один из них, немец Карл Фогт, грозил Богданову проклятием «мирового пролетариата, который им обманут». Тогда на окраине города, в доме, принадлежащем Фролову, состоялась секретная встреча Богданова с его единомышленниками. Все недоразумения были улажены.

Особый разговор Богданов имел с Фогтом. Фогт заявил прямо, что он больше не намерен «пробавляться на красивой фраз», и требовал немедленных действий.

Богданов серьезно занялся аппаратом губрозыска, и в скором времени все, что еще оставалось там здорового, было под разными предлогами удалено или послано в уезд «на укрепление периферии».

Богданов держал своих людей во всех уездах. Розыск работал старательно. Начальники носились по уездам, ловили воров, налетчиков, бандитов, сколачивали группочки единомышленников, подбадривали людей, устраивали собрания в лесах или на конспиративных квартирах.

Типографские принадлежности Богданов решил пустить в дело и приказал перевезти их к Фролову. Тот безуспешно искал помещение для нелегальной типографии.

Как-то вечером Лев сидел в передней, у топившейся печки. У Богдановых шла громкая перебранка. Николай Николаевич искал какие-то бумаги, не находил их, кричал на Юлю, будто она изводит важные документы на папильотки.

Юля обозвала мужа болваном и ушла в столовую. Потом вышел Богданов, бросил в огонь скомканные бумаги и ушел.

Лев быстро выхватил из огня вспыхнувшие листки. На одном из них было написано: «Мама приехала и здорова. Багаж у меня. А.»

Мама была знакома Льву. Богданов, в разговоре с Фроловым, так называл типографию.

Лев спрятал полуобгоревшую бумажку в карман и развернул следующую. Это была ведомость. На разграфленном листе написано несколько десятков фамилий, вероятно зашифрованных. Против каждой фамилии — цифры и значки. Лев сунул и этот лист в карман. Когда Богданов снова вышел из комнаты с охапкой бумаг, Лев сидел в том же положении.

— Вы что грустите?

— Так, думаю…

— Скучно что-то, — пожаловался Богданов. — А что, если хлебнуть пива?

— Почему не выпить? Я сейчас сбегаю.

— Зачем? Юлю пошлю.

Юля сидела в столовой за швейной машиной.

— Сходи за пивом, детка!

— Не пойду.

— Ну, сходи.

— Ругается, как не знаю кто. Нужны мне твои бумаги!

— Ну, прости. Я просто расстроен.

— Простите его, Юленька… Он человек добрый!

Юленька перекусила нитку и поднялась.

— Пьяницы, право. Каждый день пьете. И не надоест?

— А что делать? Сыграем в шахматы, выпьем, обратно сыграем. Ан и вечер долой. Правда, Лев?

— Совершенно верно.

Через полчаса Юля принесла пиво и колбасу.

— Вы что, опять не в духе? — спросил Лев, когда дошли до пятой бутылки.

— Дела… Паршивые дела у меня, Лев Никитыч.

Богданов пил пиво стакан за стаканом. Глаза его соловели.

— И что вам грустить? — как бы между прочим сказал Лев. — Мама приехала, багаж у Анатолия…

Богданов откинулся на спинку стула, вытер ладонью лоб.

— Что вы сказали?

— Мамочка, говорю, приехала, чего же вам беспокоиться?

— Откуда вы знаете?

Лев вынул из кармана смятые, испачканные сажей листки и передал Богданову.

— Нельзя быть таким неаккуратным, Николай Николаевич! Вдруг бы нашел не я, а другой и переслал все это куда следует? Но главное, конечно, не ведомость, главное — типография. За это влепят — ух как!

— Я вас завтра же арестую!

— Фу, глупости какие! Если бы я был ваш враг — все это давно было бы у Сторожева, в губкоме. Неужели вы не верите мне? Ей-богу, это обидно. Да ну вас к черту!

Лев встал.

Богданов удержал его.

— Подождите!

Он выпил еще пива и несколько минут молчал.

— Что вы от меня хотите? — Это было сказано в лоб.

— Я? — удивился Лев. — Ничего я от вас не хочу, с чего вы взяли? Если бы вы мне верили, я бы вам помог. Вот и все. Например, мог бы найти помещение для типографии…

— Я не понимаю, о какой типографии вы говорите, и в помощи вашей не нуждаюсь. Вы — подозрительный человек, вот что я скажу вам. За коим чертом мы набиваетесь на дружбу со мной? Зачем она вам? Уж не шпион ли вы?

— Так что же вы медлите? Передайте меня куда следует.

— И передам.

— И отлично! Сегодня арестуют меня, а через час Николая Николаевича Богданова. Посидим вместе в камере, потолкуем о всякой всячине.

— Как вы смеете! — налившись бешенством, зарычал Богданов. — Кто вы такой?

— Кто я? А разве вам не все равно, кто я? Я же не спрашиваю вас, кто вы? Я хочу вам помогать, не интересуясь биографией вашей бабушки и ее внука.

Помолчали.

— Слушайте, Лев! А в самом деле, кто вы такой? Вот что, — Богданов говорил очень серьезно, — имейте в виду, что церемониться с вами я не буду.

— Знаете, есть такая сказка, — Лев рассмеялся, — как один дядя медведя поймал. Он медведя держит, а медведь его…

— Выметайтесь из этой квартиры завтра же.

— Прелестно. Значит, союз не состоялся?

— Вы мне не союзник!

— Вот и глупости! Вы вспомните, это кто-то из ваших сказал: ради победы вступай в союз хоть с чертом. Но я вам друг — и только. Какой же я черт? Я сапожник. В некотором роде рабочий элемент!

— Зачем вам понадобилась эта провокация? — неожиданно сказал Богданов. — Вы прекрасно знаете, что эта записка не моя. Никакой типографии нет.

— Вы комик, ей-богу, комик. Вот записка. Почерк у Анатолия особенный, бухгалтерский. И эксперта не надо звать.

— Шантажом хотите заняться?

— А-а! — раздраженно сказал Лев. — Младенцем невинным притворяетесь, а сами типографию заводите, деньги из банка крадете. Такую чертовщину развели…

Богданов поднял глаза на Льва. Перед ним сидел уже не тот добродушный Лев, каким он его знал. Перед ним был наглый, решительный и беспощадный человек.

Он все знает, он может его погубить.

— Слушайте, Николай Николаевич. — Тон Льва снова стал свойским. — Поймите меня. Можете вы допустить, что я искренне сочувствую вам? Можете вы допустить, что я горю бескорыстным желанием помочь вам? Смейтесь, смейтесь! Я понимаю ваши мысли! Как это, дескать, он может помочь? А вот и могу. Вот хотя бы с типографией. Могу достать помещение, и деньги у меня есть, могу выручить вас ими. Я ваш, ну, спутник, что ли. Я совершенно бескорыстен, честное слово. Я душу вам открыл, да, да, именно душу. Вы человек или железо? Можете вы почувствовать искренность?

— Дальше?

— Мне нравится, вот честное слово, нравится, как бы это сказать… ну… ваша партия, что ли.

— Вам? Партия?

Богданов рассмеялся в лицо Льву. Очень оскорбительно прозвучал этот смех.

— А и напрасно вы так, — не смутился Лев. — Да, я сапожник. Более или менее начитанный. И беспартийный. Вы что, не встречали начитанных сапожников или портных?

— Бывали случаи, конечно…

— Так вот я такой… начитанный. И у сапожников, не можете же вы отрицать это, могут быть свои убеждения… И у беспартийных, это тоже азбука, могут быть свои политические симпатии и антипатии. Часто эти чувства возникают просто из-за личных отношений… Вы спросите, к чему я стремлюсь? Отвечу откровенно. Я хотел бы быть хозяином небольшой обувной фабрики, где бы работало пятнадцать — двадцать человек… Вот моя идея… Куцая, не спорю… Но не всем же жить возвышенными идеями, не так ли? И я думаю: а вдруг ваша партия поможет мне стать хозяином такой фабрики… Глупо? Может быть! Но ведь чем только человек не тешит себя… Вот и я тешу…