Жаль!

Лишь несколько человек в Верхнереченске знали тогда, что вместе с отъездом «мастера резины» прекратило свое существование еще одно заведение. Но никто из них об отъезде Льва Кагардэ не пожалел…

…Впрочем, описанное выше случилось уже на шестой год жизни Льва Кагардэ в городе Верхнереченске.

Лев Кагардэ родился в тысяча девятьсот третьем году. Село Тамбовской губернии, где в то время жили его родители, имело какое-то официальное название, но это название употреблялось лишь в бумагах чиновников и почтмейстеров, в округе же звалось Пахотным Углом. Лучшего имени селу придумать было нельзя. Испокон веков народ в этой округе, расположенной в углу, далеком от проезжих, столбовых и железных дорог, занимался хлебопашеством.

Отец Льва, сельский учитель Никита Петрович Кагардэ, поселившийся в этой дыре, очень любил поддеть пахотно-угловских мужиков.

— Ну, какой черт вас сюда занес? — спрашивал учитель какого-нибудь Кузьму или Андрея. — Ну, скажите мне, чего вы тут, прости господи, нашли? Лесу за семьдесят верст нет, речка в июне высыхает, землю вершками меряете…

— Мы что же, Никита Петрович, — говорил Андрей или Кузьма, — нешто мы сами сюда пришли? Тут до нас деды наши жили, и мы, стало быть, живем. Куда ж ты денешься? Известно — серость.

— Ах, некому вас бить! Ах, некому! — возмущался Никита Петрович.

Впрочем, мужики знали, что насчет битья учитель говорит для красного словца и что на самом деле человек он мягкий и душевный. Было также известно людям, что любовь к красному словцу завела Никиту Петровича в Пахотный Угол и могла бы завести в угол более далекий, где не пашут и не жнут, если бы не влияние жены, которая вовремя умела останавливать мужа.

Юность у Никиты Петровича прошла бурно и окончилась тем, что, нахватавшись в гимназии разных идей и идеек, он рассорился со своим отцом, Петром Кагаровым, который имел в соседнем с Тамбовом городе Верхнереченске торговое дело, и решил от него уйти. Он задумал даже переменить свою фамилию и после непродолжительной внутренней борьбы подал прошение на высочайшее имя и стал именоваться Кагардэ. Фамилия эта, выдуманная самим Никитой Петровичем, очень ему правилась. Хлебнув иной раз винца, Никита Петрович хвастался, что он родственник французских графов Кагардэ, род которых тянется от Людовика Святого, на которого, впрочем, ему в высшей степени наплевать.

Вскоре после ссоры с отцом Никита Петрович уехал из Верхнереченска в Тамбовскую губернию учительствовать. Явившись в село, Никита Петрович сразу же переругался с местными властями, и через полгода его услали в лесную глушь.

Здесь его пленила дочка местного священника. Любовь, женитьба, первый ребенок — все это на несколько лет успокоило пылкого учителя. Но на пятом году женитьбы его прорвало: он начал выкладывать ребятам какие-то туманные истины и, пытаясь раскрыть сущность человеческого существования, стал пускаться в весьма путаные рассуждения. Вся эта умственность или вообще не доходила до детишек, либо доходила в совершенно извращенном виде, и в селе заговорили, что учитель — бунтовщик.

Первым подал сигнал к наступлению на Никиту Петровича его тесть — поп. Затем в дело ввязался сельский фельдшер, которого учитель назвал однажды ослом. Началась распря. Никита Петрович вел себя вызывающе; враги его объединились, и… пошла писать губерния. Учителя могли бы упрятать очень далеко, если бы не поповна, которая упросила отца смягчить удар. Поп замял дело, и Никита Петрович отправился в Пахотный Угол.

В Пахотном Углу Никита Петрович решил помолчать, дабы, как он выражался, «накопить моральных сил». Он съездил в город, достал у приятелей нелегальной литературы, которую прятал за зеркало, и стал считать себя подрывателем устоев и вообще опасным для правительства человеком. Наедине с женой Никита Петрович любил поговорить о политике и других высоких материях.

— Наша башка, мать, — говаривал он, — что коровье вымя. Попробуй подои корову, да после этого запри ее в хлев, и не дай покушать. Я, например, точно знаю, что происходит от этого… А вот что: частицы мозга разрушаются. Стало быть, надо мозг освежить. Полное умственное бездействие и физический труд — вот что требуется нашему брату.

Лизавета Семеновна, не любившая философствований мужа, насмешливо улыбалась. Дети и хозяйство требовали так много труда, что к вечеру она от усталости валилась с ног.

Никита Петрович решил проверить свою теорию о «восполнении мозга» и завел при школе огород. Весной он копался там по полтора часа в день, вваливался после этого грязный и потный в комнату, чертыхался, охал, ахал, тер поясницу, ложился со стенаниями на диван и засыпал. Однако, несмотря на все его труды, на огороде ничего не росло, кроме салата. Салата же никто из домашних есть не хотел. На все доводы мужа Лизавета Семеновна отвечала:

— Это городские его жрут, и пускай их. Им и лопух в диковину. А у нас, слава господу, и без травы пища есть.

На следующий год Никита Петрович огородом уже не занимался — увлечения его были бурными, но короткими.

Над этими-то чудачествами, которыми от скуки тешил себя высоченный, нескладный Никита Петрович, и подсмеивалось беззлобно все село. Подсмеивались люди и над его старомодными узкими брюками в обтяжку, над пенсне, которое никак не держалось на носу и сваливалось при малейшем движении.

Но при всем этом учителя любили. Он никогда не отказывал в помощи бедняку, охотно писал письма с бесчисленными поклонами, мастерски мирил родичей и был желанным гостем на всех крестинах, свадьбах и гуляньях.

Лев пошел в отца. Это был худой, белесый, лобастый, чрезвычайно капризный, веселый и очень подвижной ребенок.

Помнить себя Лев начал с одной страшной ночи.

Было это весной, в половодье. Накануне, усталый и злой, Никита Петрович притащился из города, где получил деньги на ремонт школы. Деньги он по пути завез и передал сельскому старосте: в округе пошаливал какой-то отчаянный детина, которого называли Чуркиным, и учитель, живший вдалеке от села, побаивался его визита.

Часа в два ночи Лизавета Семеновна услышала на кухне возню, разбудила мужа, и тот, полусонный, зажег свечку, вооружился стареньким револьвером, который всегда лежал у него под подушкой, и подошел к двери, что соединяла комнаты с кухней. В ночной тиши учитель отчетливо услышал, как кто-то осторожно отдирал наличник кухонного окна. Сердце у Никиты Петровича замерло от страха, колени затряслись.

В доме уже никто не спал. Проснулся и Лев. Пользуясь общей растерянностью, он встал с кровати и, босой, в длинной ночной рубахе, протирая кулаком сонные глаза, подошел к отцу в тот момент, когда Никита Петрович открыл дверь в кухню. В кухне горел свет.

— Игнашка! — позвал учитель сына школьного сторожа, который обычно спал на полатях. — Игнашка, ты где?

Игнашка не откликался. Под лавками и столом сидели в кошелках, на яйцах, гусыни и утки и глухо шуршали соломой. Шум около окна на минуту смолк, но вдруг рама, выбитая снаружи, грохнулась на пол, со звоном полетели осколки стекла, и в окно просунулся чернобородый человек. Он навел на учителя револьвер. Никита Петрович тоже прицелился в мужика. Несколько мгновений они безмолвно глядели друг на друга. Всю эту сцену с любопытством наблюдал маленький Лев. Он стоял на пороге, уцепившись рукой за отцовские кальсоны.

— Подавай, учитель, деньги, — сказал чернобородый, — не то убью.

— Нет у меня денег, — ответил Никита Петрович. — Бери корову, а денег нет.

— Хрен мне с твоей коровой канителиться. Подавай деньги. Знаем, что привез!

В окно просунулся еще один человек, сильно пьяный. Икая, он закричал: