Москва была далеко, арестант по мере приближения к ней становился все раздражительней, капризней и грубей.
3
Якубович не имел права оставить арестованного одного хотя бы на пять минут. Выходя из купе вагона по нужде, он вызывал охрану, и около открытой двери появлялся красноармеец. Двое суток Якубович был прикован к человеку, который явно издевался над ним. Сам арестант спал, но как только Якубович начинал дремать, он под каким-нибудь предлогом будил его.
Якубович устал, он хотел спать, ему хотелось изматерить этого лобастого мерзавца. Но он принужден был сдерживать свою ярость. Чтобы хоть чем-нибудь развлечь себя, он начал напевать песенку. Арестованный заметил:
— Паршивый голос!
Якубович скрипнул зубами и замолчал.
В конце концов арестованный вывел из себя Якубовича, и тот зарычал:
— Вот я стукну вас!
— Не посмеете! — цинично улыбнулся спутник. — Вы не жандарм. Подниму шум, доктор, знаки побоев, протокол! И так и этак вас — вон!
Поздно вечером, когда поезд шел где-то в степи, вдалеке от больших станций и городов, арестованный потребовал нарзану; у него, видите ли, появилась изжога. Якубович принужден был по телеграфу просить станции, лежащие на пути поезда, достать ему нарзан. Вечером, получив нарзан, арестант налил себе стакан, выпил, закупорил бутылку и поставил ее на столик. Якубовичу тоже захотелось пить, но когда он потянулся к бутылке, арестованный отстранил его руку и, выдернув из бутылки пробку, вылил нарзан в плевательницу.
Якубович промолчал. Он решил не реагировать на отрывистые замечания арестанта, старался на него не глядеть. Один вид его вызывал в нем отвращение.
— Свет!
Якубович потушил лампу, оставив гореть лишь синий ночник, и снова прилег. Сознание мгновенно начало двоиться, мысли стали легкими, тело погрузилось в тепло. Он подумал, что неплохо было бы позвать кого-нибудь на охраны и хоть часок соснуть по-настоящему. Однако он не мог сдвинуть ног с дивана.
«Черт! — засыпая, думал он, — неплохо было бы позвать Иванчука, пусть посидел бы… пока я…»
Но тело не хочет уходить из тепла… из мягкой покачивающейся ямы…
«Пусть бы посидел в купе», — тянулась мысль, но мимо глаз вдруг побежали какие-то узоры, кольца, черная точка появилась и исчезла… «Посидел бы в купе…» Якубович всхрапнул и проснулся. Он открыл глаза и услышал шаги за дверью.
«Ага, — думал он, засыпая снова, — дежурный ходит, а этот дьявол спит… Ну, и пускай спит… хорошо бы разуться, снять сапоги, пошевелить пальцами… снять бы… что снять?..
И тело снова стремительно улетело в мягкую покачивающуюся бездну…
«Если она еще в Москве!..»
И веки слипаются, их не растащить клещами…
«… Подлец! Ну, и тип…»
Дыхание становится совсем свободным.
«… Хорошо бы позвать…» — вспыхнула еще раз мысль, но тут же исчезла, и тело, и сознание — и все кругом погрузилось в черную, теплую покачивающуюся яму…
4
Когда Якубович перестал просыпаться от собственного храпа, поезд на подъеме уменьшил скорость, а в коридоре так же методически вперед-назад шагал дежурный красноармеец, — арестант открыл глаза. Сначала он ничего не мог разглядеть. Затем, освоившись с синим светом, увидел, что его спутник спит, лежа на спине. Арестант пошевелился. Якубович спал. Арестант кашлянул. Якубович не проснулся.
Цель достигнута… Неужели удастся? Одно мгновение он колебался. Но, вспомнив о Москве, он зажмурил глаза. Страшная слабость появилась в ногах. Сдерживая дыхание, он секунду стоял, наблюдая за Якубовичем. И вдруг решился, достал из багажной сетки ремни от чемодана, посмотрел на спящего и рассчитанно точным движением засунул платок в его открытый рот. Якубович проснулся; арестант, беззвучно засмеявшись, повернул его лицом вниз и быстро скрутил ему руки и ноги, затем повернул Якубовича на спину.
Якубович лежал, широко раскрыв глаза.
— Я мог бы вас застрелить, — шепнул арестованный, — но не стоит. Поднимется шум, гвалт! Черт с вами — живите. Вы славный парень!
Он обшарил карманы Якубовича, взял револьвер и деньги, надел кожаное пальто своего спутника, его фуражку, осторожно открыл окно и выглянул наружу — мимо него неслись потоки искр. Было холодно, моросил дождь. Поезд шел медленно. Арестант прислушался к шагам в коридоре — дежурный охраны ничего не подозревал. Тогда он перекинул через оконную раму ноги, помахал Якубовичу рукой и увидел, что тот плачет — плачет от злобы и бессилия.
— Всего наилучшего! — шепнул арестант и прыгнул в темноту.
5
Через три недели, на рассвете, из московского поезда, прибывшего в Верхнереченск, вышел человек в кожаном пальто. Он подошел к агенту ОДТОГПУ и попросил прикурить. Затем прошел в вокзал и остановился около застекленной витрины. Заспанный носильщик в грязном фартуке вынул из витрины старую газету и повесил свежий номер.
Человек в кожаном пальто принялся внимательно читать новости — внутренние и внешние. На первой странице, под передовой о забастовке английских горняков, были напечатаны телеграммы. В первой сообщалось о перевороте в Польше и об отказе Пилсудского от президентского поста. В следующей телеграмме излагалось содержание только что изданного советским правительством декрета о режиме экономии. Потом шли сообщения об арестах коммунистов в Германии, о самоубийстве Чхеидзе, — все это человек в кожаном пальто пробежал глазами и задержался лишь на отчете о пленуме Верхнереченского губисполкома. Пленум обсуждал перспективный пятилетний план развития хозяйственной и культурной жизни губернии. С особенным вниманием человек в кожаном пальто прочитал два раздела плана. В одном из них говорилось о постройке на торфяном болоте теплоцентрали, в другом — о расслоении деревни, о растущей группе середняцких хозяйств, об объединении середняков и бедноты вокруг артелей и коммун.
Скользнув глазами по четвертой странице и узнав, что в кино «Модерн» идет картина «Под властью адата», а магазин Г. И. Шероношева получил новую партию мануфактуры, человек в кожаном пальто зашел в буфет, напился чаю, купил в киоске газету, вышел на площадь и увидел перед собой прямую улицу. Она стремительно опускалась с вокзального холма, дойдя до рынка, как бы замедляла свой бег, затем круто поднималась и упиралась в огромный собор. Освещенный утренним солнцем, он выглядел белоснежным.
Человек в пальто медленно зашагал по улице. Дойдя до Рыночной, он остановился на углу около афишной вертушки. Одна афиша особенно заинтересовала его. Она извещала, что театр «Зеленый круг» открывает летний сезон в городском саду двадцать пятого июня пьесой Шекспира «Король Лир». Внизу были напечатаны фамилии режиссера, директора и администратора. Первые две фамилии были незнакомы человеку в кожаном пальто, последняя заставила его улыбнуться.
— Андрей Компанеец, — вслух сказал он. — Прекрасно! — и свернул на Рыночную улицу. Миновав несколько кварталов, он пошел по Церковноучилищной, зашел в какой-то двор. Оттуда он попал в сад, перелез через забор и очутился среди старых вязов.
Человек пробрался сквозь малинник и вышел на дорожку, она привела его к балкону. Он поднялся по ступенькам и трижды постучал в окно — один раз отрывисто, два раза быстро. Стеклянная дверь открылась. И Женя, босая, в ночной рубашке, заспанная, кинулась на шею Льву Кагардэ.
— Тсс, — прошептал он. — Осторожно! Не разбуди стариков!
— Милый, ты приехал?
— Приехал, — Лев облегченно вздохнул.
— Откуда сейчас?
— Из Москвы.
— Совсем?
— Возможно. Впрочем, обо всем этом завтра. Сейчас — спать, спать и спать.
…Когда Лев уснул, Женя села и, прислонившись к стенке, начала рассматривать его лицо. На лбу его она увидела две морщины. Женя долго слушала спокойное дыхание Льва, затем засмеялась, потянулась и легла рядом с ним.
Глава четвертая
1
Лев проснулся поздно. Женя рассказала ему о том, как живут ее друзья, о театре, о сплетнях и слухах, которые носились в городе. Он расспрашивал обо всем обстоятельно, обнаруживая такую память, что Женя лишь ахала.
