Арестованный курил папиросу, поглаживал светлую бородку, стирался быть спокойным, но иногда начинал нервно барабанить пальцами по столу.

«Боишься, любезный, — уже улыбаясь, подумал начальник, — сердечко-то ходуном ходит!»

— Куда он запропастился, этот Якубович? — вслух сказал начальник и пошел к двери. У порога он споткнулся — оторвавшаяся еще утром резиновая подошва подогнулась, и начальник чуть не упал.

— Плохо клеят, — сказал сидевший в кресле.

— Что?

— Плохо, говорю, склеивают резину с кожей. Не знают настоящего клея. Вот если бы у меня был мой клей, я бы вам помог! Разрешите, погляжу?

— Сядьте на место!

В эту же минуту в кабинет вошел круглолицый, курносый человек.

— Долго вас приходится ждать! — сказал начальник.

— Виноват, сдавал документы!

— Повезете этого сокола в Москву.

— Слушаюсь.

— И смотрите, чтобы был цел и невредим, здоров и бодр.

— Слушаюсь!

— Придется отправлять вас скорым — Москва требует. У арестантского вагона лопнула ось. Я заказал купе в международном. От себя — ни на шаг.

— Есть!

— Идите, оформляйтесь.

Человек козырнул, повернулся и вышел. Начальник сел на свое место.

— Ну и все.

— Спасибо за заботы.

— Не стоит. Между прочим, если вы попытаетесь бежать или что-нибудь в этом роде, понимаете, он вас…

— Да, да, это я знаю.

— Отлично.

Начальник позвонил. Вошли двое вооруженных в шинелях. Сидевший в кресле встал, поклонился начальнику и вышел.

Алексей Якубович был не в духе. Он только что вернулся из дальней, утомительной поездки, и вот снова надо трястись два, а то и три дня, есть кое-как, не спать, слушать рассказы, жалобы, признания, разные гадости или гневное брюзжание, и нет возможности хоть раз смазать по роже за все гнусности, которые приходится выслушивать.

С другой стороны, Якубович гордился возложенным на него поручением: ребята рассказывали, что пойманный — крупная птица.

Якубович запихал в чемодан разную мелочь, переоделся, осмотрел браунинг и в сотый раз перечитал надпись на серебряной дощечке, прикрепленной к щеке револьвера, — там были написаны приятные для Якубовича слова.

Мрачное настроение понемногу рассеивалось: в конце концов съездить в Москву не так уж плохо. Он давно не был там, и если Люда жива, здорова — можно будет хорошо провести время. Якубович забыл о предстоящих бессонных ночах, о беспокойном соседстве. Впрочем, ему рассказывали, что его новый «клиент» — человек веселый.

За минуту до отхода поезда Якубович и его спутник заняли купе международного вагона. Вагон был пуст. «Клиент» снял легкое пальто и шляпу, уселся на диван, разгладил редкие светлые волосы, раздвинул шторы, посмотрел в окно — поезд шел, окруженный тьмой.

Якубович окинул взглядом купе, оно ему понравилось: четырехместное, просторное. Прекрасно!

Он снял кожаное пальто, забросил на крючок фуражку и закурил, с наслаждением затягиваясь дымом.

Арестованный строго взглянул на него, закашлялся и сказал:

— Дым! Легкие!

Якубович подошел к двери, приоткрыл ее и стал выпускать дым в безлюдный коридор. Громыхая чайником, по коридору прошел заспанный проводник в запачканной мелом тужурке. Когда он открыл дверь, в купе на мгновение залетел дробный стук колес. Якубович курил, наблюдая за дымом, который поднимался к потолку вагона и окутывал электрическую лампу лиловатым флером.

— Дует! — резко сказал арестованный. — Сквозняк!

Якубович досадливо поморщился, погасил папиросу, вошел в купе и прикрыл дверь. Стук колес стал глуше, мягче.

— Ну вот, стало быть, едем в Москву! — сказал Якубович и прилег на диван.

Арестованный не ответил ему; он пристально рассматривал противоположную стену.

— Клоп! — сказал он.

Якубович вскочил.

— Где, где? — Он осмотрел спинку дивана, но никакого клопа не увидел.

Якубович снова прилег на диван, блаженно вытянул уставшие ноги и стал думать о Москве и о Люде. Вдруг он услышал стон и открыл глаза. Арестованный сидел и широко раскрытым ртом хватал воздух.

— Жажда! — наконец выдавил он.

— Вы что, пить хотите?

— Жажда! — злобно повторил спутник.

Якубович снял с чемодана желтые скрипящие ремни, бросил их в сетку над диваном, открыл чемодан и вынул бутылку пива, которую припас для себя. «Клиент» выпил всю бутылку, не поблагодарив, вернул ее Алексею и закрыл глаза.

«Вот так фрукт!» — подумал беззлобно Якубович. Он снова забрался на диван и неожиданно погрузился в полудремоту. Впрочем, каким-то шестым чувством он сознавал все, что делается вокруг, — ничтожный шорох возвращал его к действительности.

Поезд между тем мчался с ревом и свистом, минуя разъезды.

Арестованный встал с дивана, подошел к окну, заглянул в темень, медленно повернул голову к Якубовичу, увидел, что тот лежит, и довольно громко сказал:

— Сомненья! Опять сомненья!

— Да вы ложитесь, усните, вот и пройдут сомненья!

— Молчите! — резко сказал спутник и сел. — Жестокость! — трагически прошептал он.

Якубович снова погрузился в сладостную дрему. Но вздремнуть ему удалось самую малость: арестованный разбудил его резким окриком:

— В уборную!

Якубович встал, вывел арестованного в уборную и, прикрыв дверь, следил, чтобы тот не вздумал улизнуть через окно.

Всю длинную ночь Якубович так и не сомкнул глаз. Арестованный то просил потушить свет, то — зажечь его. Сам он ничего делать не хотел, ни к чему не притрагивался, все свои требования выражал кратко и повелительно. Это было похоже на издевательство.

К утру состав застрял в пути — что-то сломалось у паровоза.

Поезд вышел из графика и потащился кое-как, опаздывая и простаивая подолгу у семафоров.

Утром арестованный сказал:

— Тоска!

— Это что, — ответил Якубович, — вот у меня была тоска, это действительно!

И, чтобы развлечь спутника, он принялся рассказывать какую-то смешную историю, в которой был замешан. Арестованный, опустив голову, казалось, внимательно слушал своего спутника. Но в самом интересном месте он поднял голову, окинул рассказчика презрительным взглядом и сказал:

— Не интересуюсь!

Затем пошло еще хуже. Арестованный отказался от кофе. Когда кофе унесли, он полчаса сидел неподвижно, затем произнес:

— Кофе!

— А, ч-черт! — вырвалось у Якубовича. — Вам же предлагали!

— Хам! — прошипел арестованный.

Еле сдерживая ярость, Якубович приказал сопровождавшему их конвоиру принести кофе. Когда приказ был выполнен, арестованный отодвинул от себя стакан.

— Пропал аппетит! — оскалив желтые редкие зубы, сказал он.

Арестованный входил во вкус игры, она забавляла его. Едва только поезд покинул большую станцию, где можно было все купить, он потребовал, чтобы ему немедленно дали свиную отбивную. Якубович стал доказывать, что отбивную достать нельзя. Тогда «клиент» отвернулся к окну и прошептал:

— Буду нездоров!

Якубович позвал красноармейца из охраны, занимавшей соседнее купе, и приказал во что бы то ни стало достать отбивную. Когда ее принесли, арестованный нагло засмеялся, отрезал два-три кусочка, пожевал их и лег спать.

Уже бешеная ненависть клокотала в груди Якубовича и рвалась наружу, уже нужны были величайшие усилия, чтобы сдерживать ее, чтобы спокойным тоном возражать арестованному или успокаивать его, когда тот начинал дрожать, сжимать пальцы, хрустеть суставами.

— Начальник приказал, — отрывисто бросил арестант, — мне — все…

Якубович давно проклял своего «клиента», он не мог спокойно видеть этот огромный лоб, эти светлые редкие волосы, эти холодные глаза.

«Ну и мерзавец! — думал он. — Давно таких не встречал!»

В свою очередь «клиент» не скрывал ненависти к своему спутнику. Иногда в его взгляде было столько животной злобы, что Якубовичу становилось не по себе.

Поезд тем временем шел, спотыкаясь и останавливаясь, пропуская поезда, идущие по графику, и опаздывая все больше и больше.