Вернулась жена Антона Антоновича с водкой. На столе появились самовар, хлеб, селедка, обломанные вилки.

— Я ее в жисть не люблю, водку-то, лопать! — рассказывал Антон Антонович. — Это я на радостях. Святая икона! Опять же депу пускают, и друг мой Сенька Новичок, такая у него фамилия, — работать пойдет. Вот и выпили.

— Он, верно, непьющий у меня, — гордо сказала жена. — Кричать только любит. Мы к этому привыкли, а чужим — смехота.

— Плохо живет пролетариат! — Лев покачал головой.

— Хуже нельзя. Жмут кругом!

— Недовольны?

— Страсть! Ишь ты что выдумали! Водки нет!

— Другие лучше тебя живут?

— Всяко! — буркнул Антон Антонович.

— Слышь-ка, — сказал Лев, — троцкисты-то разгулялись! За вас, за рабочих стоят. Говорят, мужичка бы поприжать. А то мужичок, мол, больно много власти над рабочим классом забрал. Или брешут?

— Брешут! — ответил Антон Антонович, громко хлебая чай.

— Ясно, брешут, — сказали с кровати. — Я слыхал, троцкисты против семичасового рабочего дня.

— Н-но? — удивился Антон Антонович, словно это было новостью для него. — Против? Ах, ты!..

Потом, словно вспомнив о чем-то, он начал ругать мастера, который мешает ударной бригаде, не дает спецодежды и кипяченой воды.

— А вы бы его в тачку! — Лев добродушно рассмеялся.

— Погоди! Чего это ты плетешь? Чтой-то у тебя слова какие-то такие…

— Какие слова? Я по простоте.

— Постой, постой! Да ты… ах ты, растак твою так! — Антон Антонович поднялся, потом опять сел, вытер со лба пот, расстегнул ворот. — Ну, и дурак ты! Да кто у нас мастером-то, ты знаешь? Ванюшка Назаров. Я ему в пятом году патроны на баррикаду носил. Он уже в те поры в партии состоял. Это, брат, свой до костей парень.

Дверь открылась, и на пороге появился толстый, улыбающийся во весь рот человек.

— А, именинник! — закричал Антон Антонович. — Сеня! Дружок! Вот он — Новичок, такая у него фамилия. Пьяный?

— Не-ет, протрезвел! Не век же!

— А вот будешь опять пьяный! — Антон Антонович потряс перед носом Семена бутылкой.

— Не хочу. — Семен отстранил его. — Ну тебя к бесу! У меня и то сердце шмыгает, как мышь в мышеловке.

— С собрания?

— Угу! — сказал Новичок и раскрыл табакерку.

— Дай нюхну!

Друзья нюхнули и долго раскатисто чихали, вытирая слезы, снова чихали, что-то силились сказать друг-другу и не могли.

— Расчихались! — заметили с кровати.

Чиханье прекратилось.

— Ну что, объявили?

— Так и так, депо, дескать, открываем. А рядом закладывают завод. Сергей Иванович у нас был, все объяснил.

— У него брат, — заметил Лев, — в Польше скрывается.

Антон Антонович и Семен угрюмо посмотрели на Льва.

На кровати завозились, к столу подошел молодой паренек в толстовке.

— А вы кто такой будете? — спросил он Льва.

— Сапожник!

— Чудной сапожник! — вставил Новичок.

— Все про власть плетет, в тачку мастера, дескать! — Антон Антонович пожал плечами.

— Шли бы вы, пока целы! — предложил парень. — И не приходите сюда больше.

— Это что ж, так ты гостей принимаешь? — обиделся Лев, обращаясь к Антону Антоновичу.

— Чудной ты гость! Плетешь, а чего — только ты знаешь.

— Он думал, тут дураки живут! — заметили с кровати.

— Прощайте! — Парень подал Льву фуражку.

— За галоши деньги плати! — напомнил Лев.

Антон Антонович вынул полтинник и швырнул Льву. Тот вышел.

— Слышь, мастер, а как же насчет резинового хода? — крикнул Антон Антонович вслед ему.

— Поди ты знаешь куда! — огрызнулся Лев.

— Птица! — презрительно бросил Новичок.

— Попадется когда-нибудь батька за свой язык! Факт! — сказали с кровати.

— Учи меня! — смущенно буркнул Антон Антонович.

Никола Опанас сначала вел счет деньгам, занимаемым у Льва. Потом бумажку с записью долга потерял и лишь изредка с тоской вспоминал, что долговая сумма растет.

Он сам не знал, куда исчезают деньги. Жалованья не хватало на еду и конфеты, а в последнее время он полюбил картежную игру и выпивку.

Почти каждый вечер он шел к заведующему аптекой, там собирались знакомые хозяина дома.

Начиналась игра, прислуга шла в лавочку за водкой и закуской…

Никола проигрывал. И чем больше проигрывал, тем сильней росло желание выиграть, тем азартней он играл.

К аптекарю заходил Фролов — этому всегда везло. Опанас проигрывал ему большие деньги, платить было нечем.

А Фролов и не требовал немедленной расплаты. Он просил лишь «черкнуть для памяти записочку».

Опанас делал это с великой охотой, надеясь, что Фролов в пьяном виде потеряет «записочки», а там ищи-свищи. Они даже подружились, вместе уходили от аптекаря к женщинам, вместе возвращались под утро домой, часто бывали друг у друга.

Иногда Опанас начинал понимать, куда ведет скользкая дорожка, гнал от себя Фролова; тот утешал приятеля, кричал о том, что «идеалы восторжествуют», что «свободному человеку в этом мире есть только один исход — туман алкоголя», а «совесть надо привязать на веревочку».

Опанас пил, играл, и брал, и брал без конца деньги взаймы, брал у кого попало, выпрашивал рубли, трешницы, клялся отдать, подписывал какие-то бумажки…

Однажды он зашел к Льву.

— Лева, прости, но, знаешь, честное слово, совершенно необходимо…

— Сколько?

— Пятьдесят рублей… Карточный долг, Лева, сам понимаешь…

— Не дам денег, пока не отдашь долг.

— Лева!

— Ты мне должен полторы тысячи рублей…

Опанас отшатнулся от Льва и стоял, тупо раскрыв рот.

Лев вынул из стола пачку бумаг — это были «записочки», выданные Опанасом Фролову.

— Мой друг Толя передал твои долговые обязательства мне. Я оплатил их наличными. Он потерял надежду получить с тебя деньги и доверил это сделать мне.

— Сволочь!

— Кто?

— Анатолий.

— Скажи пожалуйста, скотина! Ему деньги давали взаймы, а он еще ругается.

— Сколько, ты говоришь, за мной?

— Полторы тысячи с чем-то.

— Что же мне делать?

— Платить. Умел брать, умей и отдавать.

Опанас тяжело опустился на стул.

— Вообще, про тебя странные слухи ходят, Никола. С бабами путаешься…

— Враки.

— Какое враки! Бухгалтер Ерофеев — пьяница и болтун. Он в одном месте тебя наизнанку вывернул.

Бледный нос Опанаса покраснел.

— Слушай, Никола, деньги я подожду. Только говорю по-дружески: уходи ты из городской аптеки, пока тебя оттуда не вытурили. А это будет очень скоро.

Опанас молчал.

— Такое дело пришьют — живого места от тебя не останется. Меняй службу. Хочешь, помогу?

— Помоги.

— Иди в аптеку химзавода. Там аптекаря посадили, он шпионом, говорят, оказался. Иди на его место.

— Тоже шпионом быть? — смело сказал Опанас.

Лев скривил рот в усмешку.

— Какой из тебя шпион? Помнишь, что о тебе Одноглазый говорил? Ты ни холоден, ни горяч. О, если бы ты был холоден или горяч! То-то и оно. Просто будешь рассказывать мне кое-что о том, над чем работают химики завода.

— Так-так…

— Отличное место. Каждые полгода буду рвать твои записочки на пятьсот рублей. Полтора года, и ты чист.

— Значит, нанимаешь меня за полторы тысячи? Не дешево ли?

— Для тебя — самая высокая ставка. Да брось ты говорить глупости, Никола, черт знает что болтаешь. Выдумал тоже — шпион. Что я, вербовщик? Пошел ты к дьяволу!

— Между прочим, Лев, я понимаю сам, что из городской аптеки мне надо уходить. Присматриваться ко мне начали. Что ни день, то придирки, выговоры… Да ведь и есть за что…

— Пьешь?

Опанас мотнул головой.

— Ладно, пойду в аптеку химзавода. А устроишь это ты, так, Лев? — Опанас помолчал, поглядел искоса на Льва и сказал: — Послушай, Лев, а если я пойду сейчас кое-куда и все о тебе расскажу?

— И это я предвидел. Уж по одному тому заключаю, что ты не пойдешь. Ты бы не сказал мне об этом, а просто пошел. Кроме того — «записочки» твои не у меня. Они в надежных руках. Случись что-нибудь со мной — «записочки» будут предъявлены тебе. Впрочем, «записочки» — ерунда. Я тебя утоплю, Опанас. Сам. За «Круг», за Одноглазого… И твоих всех щенят утоплю. Всех до одного. Видишь, я — начистоту. Помнишь, я говорил о «веревочке». Веревочкой, мол, всех связать. Вот она, «веревочка»… Поди, разруби ее. А, да ну тебя… — Лев нехорошо выругался. — Тоже идейный! Послушай, все это ересь. Я тебе скажу прямо: нужен ты, мне на заводе, как прошлогодний снег. А все-таки… мало ли что…