После 8-го числа немцы повели ежедневно ураганный огонь по крепости и нашим окопам, начиная около 9 часов утра и кончая в сумерки, а ночью стреляли редко шрапнелью, и вели частичные атаки, которые легко отбивались. Но зато площадь впереди болота они, можно сказать, вспахали снарядами, так, что попадали то в тот, то в другой окоп, откуда вылезали засыпанные землей солдаты, и вытаскивали стонавших раненных товарищей; вот у одного оторвало ногу, а он обращается к ней с прощальными словами: «прощай, моя ноженька, прощай, моя милая!»
В окопах сидеть было так скверно, что все стремились идти на разведки.
Во время одной из таких разведок, один солдат еврей Епифанского полка, все роты которого действовали вместе с нами, бежал к немцам и вместе с ними собирался нам сделать засаду, но попал в плен. Его предали военно-полевому суду и поместили в караульное помещение крепости, где он был убит попавшим снарядом.
Однажды, когда немцы осыпали снарядами крепость, болото, площадь впереди и особенно единственную дорогу, соединявшую наши окопы с крепостью, они порвали телефонную проволоку, причем восстановить телефонное сообщение не было возможности, а между тем появились германские колонны. Я был для связи при командире полка. Командир вызвал желающего пробраться в крепость и отнести сообщение командиру батареи. Я вызвался, взял пакет и пошел. Только что вышел из окопа, как в пяти шагах от меня разорвался снаряд; от напора воздуха я упал, но потом ощупал себя, все ли на месте, и пошел в крепость. Кругом царил ад: немцы обстреливали дорогу из тяжелых орудий и шрапнельным огнем, так что слышно было то «б-бах», то нечто вреде лая собачонки, при чем несколько раз что-то пролетало, казалось, над самой головой; я бросался на землю, а затем вставал и шел дальше до нового сюрприза. Когда я дошел до ближайшего форта, расположенного верстах в шести от окопов, разорвался снаряд и меня ударило камнями, — я побежал, пока не достиг до места назначения, причем передал пакет и вернулся обратно. За это я был награжден Георгиевским крестом четвертой степени.
27-го мая у реки Сан в Галиции, близ Синявы, Ширванский полк был окружен немцами, так что с трудом пробился, отступая под ураганным орудийным огнем к горе Славы. Мы делали до 60 верст в сутки, изредка задерживаясь, причем тогда выпадала большая работа на долю команды разведчиков, в которой я состоял.
Раз мы сняли австрийское сторожевое охранение, забрав всех в плен. Дело было на рассвете. Мы перебрались через реку, по пояс в воде, подползли к австрийцам и бросились на «ура». На лицах у австрийцев был написан такой ужас, какого я еще не видел никогда раньше; они бросали винтовки и повторяли только «пан, не стреляй!»
19-го июня Ширванский полк был окружен близ местечка Таржимехи и насилу пробился, отступив при содействии казаков 3-го Хоперского полка.
20-го числа мы окопались и должны были дать отпор немцам, которые повели на нас яростную атаку при поддержке ураганного огня. Полк окопался на холмистой местности и выдерживал упорный натиск немцев, осыпавших нас снарядами, от которых кругом горели все деревни и дождем падали пули. Санитары не успевали уносить раненных. Пуля вывела из строя тяжело раненым доблестно распоряжавшегося командира 1-го батальона подполковника Соколова, вслед за которым и младших офицеров выносили одного за другим. Когда был убит прапорщик Побиванцев, командир полка приказал мне принять командование его ротой и послал меня в распоряжение капитана Джанаева, заменившего подполковника Соколова. Тогда из всего полка были образованы три сводные роты, из которых одной командовал офицер, другой — подпрапорщик, а третьей — я. Капитан Джанаев взял с меня слово, что я не отступлю. Я приказал немедленно занять прежнее расположение и следить за немцами, а сам наблюдал в бинокль, причем вокруг меня как мухи жужжали и щелкали разрывные пули. Немцы несколько раз пытались наступать, но всякий раз мы их отбивали залпами, причем они бросали своих раненных, из которых мы несколько менее тяжело раненных отправили в штаб полка, причем доставлять их приходилось под обстрелом немцев. Несмотря на тяжелое наше положение, солдаты заботливо перевязывали раненных врагов, что меня тогда, я помню, как-то поразило; тут сказалась русская незлобивость: солдаты забывали, что пленные — враги, а видели только страдающих людей, которых дружески ободряли, увещевая потерпеть. Мы продержались до вечера, причем когда у меня оставалось очень мало людей, мне дали два пулемета, при помощи которых мы и прогнали немцев в лес. Ночью велено было продолжать отступать, что мы и сделали, отходя незаметно и неожиданно для неприятеля. За бой 20-го июня я получил Георгиевский крест 3-й степени».
Удостоившись получить два Георгиевских креста, Ирманов поехал в отпуск, и тут ему посчастливилось получить от своих родственников денежную помощь для перехода в кавалерию, то есть исполнить свою первоначальную мечту. Он возобновил ходатайство и был 21 июня 1915 года переведен в 3-й Хоперский казачий полк Кубанского войска.
«16-го августа, — продолжает Ирманов, — я был послан с разъездом в 15 человек на правый фланг 3-го Кавказского корпуса. Мне было приказано следить за неприятелем и доносить о его действиях в штаб корпуса. Рязанский полк был расположен влево от деревни Стрыгово до господского двора Тевли, а Белевский полк окопался западнее и южнее дер. Стрыгово до дер. Дубово.
Неприятель, при поддержке усиленного артиллеристского огня, двигался из дер. Залесье на Тевли. Я оставил большую часть разъезда в дер. Стрыгово, а сам с урядником Маловым и казаком Колесниковым отправился пешком за линию расположения Рязанского полка, где выбрал удобное место для наблюдения за противником. Местность была ровная, но на ней близко одна от другой были расположены на половину уничтоженные артиллеристским огнем деревушки, где скрывались, дрожа от страха, старики, не захотевшие следовать за молодежью при ее выселении. Неприятель стремительным натиском занял господский двор Тевли, осыпая снарядами окопы Рязанского полка. Рязанцам пришлось отступить, причем одна рота была окружена немцами и пробивалась. Нам было видно, как противник двигается на дер. Новоселки и господский двор Туличи, заходя в тыл Белевскому полку. Я догадался, что связи между рязанцами и белевцами нет, а потому побежал в дер. Стрыгово, вскочил на коня и помчался на виду у противника в ближайший батальон Белевского полка. Немцы меня увидели и осыпали шрапнелью и дождем пуль, но я ничего не сознавал, а летел стрелой. Благодаря своевременному извещению, белевцы отступили к дер. Юзефин и здесь окопались. Мы продолжали наблюдать у деревни Стрыгово, и вдруг увидели колоннами двигавшийся полк от дер. Береза, южнее дер. Малыши и за дер. Стрыгово. Это был, как потом оказалось, Лорийский полк, шедший на поддержку нам. Полк двигался, ничего не зная об отступлении 18-й дивизии, а потому немцы угрожали его флангу. Я послал казака навстречу полку, чтобы доложить обстановку. Полк окопался у дер. Малыши, причем оказалось, что если бы не своевременное извещение, он был бы охвачен неприятелем. За разведку 16-го августа я получил крест 2-й степени; кресты получили также Малов и Колесников.
8-го сентября я находился с разъездом между двумя нашими дивизиями. Наша пехота отходила от реки Щара по главному шоссе. Для прикрытия ее отступления оставались наш разъезд и разведчики Апшеронского и Дагестанского полков. Прождав несколько часов, разведчики отошли вслед за своими частями, мы же оставались в лесу по обе стороны шоссе. Решив, что противник до ночи не покажется, мы стали жарить барашка, причем один казак оставался на посту. Вдруг он кричит: «немцы, кавалерия!»
Я побежал посмотреть. Действительно, показался всадник, а за ним еще и еще. За всадниками можно было разглядеть пехоту. Я отправил казака с донесением в ближайшую пехотную часть, двух казаков послал следить за дальней дорогой, параллельной шоссе, чтобы немцы нас не обошли, двум приказал увести лошадей подальше в лес, двух казаков поставил по другую сторону шоссе, а сам остался с двумя, приказав не стрелять, пока не дам знак. Немецкая кавалерия состояла из двадцати человек, которые ехали человека по два — по три на порядочном расстоянии один от других. Пропустив 15 человек мимо себя, мы дали два залпа, которыми сбили пять всадников и трех лошадей, раненные поползли, лошади взвились на дыбы, поднялась паника; дав еще залп, мы сбили еще трех немцев и двух лошадей, а остальные ускакали к своей пехоте, которая остановилась и начала нас обстреливать сильным ружейным огнем. Но, несмотря на огонь пехоты, мы отобрали у убитых и раненных немецких кавалеристов седла, карабины, пики и сняли погоны, и унесли все это в лес. Помню, как я хотел допросить одного немца, раненного мною в живот. Он, вместо ответа, стонал, извиваясь змеей, хватал меня за ноги и вращал глазами. А другой делал невероятные усилия ползти, но вместо того барахтался на одном месте. Но и тут один из казаков перевязал раненого. Затем мы стали отстреливаться от неприятельской пехоты, пока не подошли наши пехотные подкрепления, которые и отбросили залпами немцев, а затем мы продолжали отступать. За это дело я получил Георгиевский крест 1-й степени.
