Нет, не может такого быть, это же ясно. Это просто полная чепуха. Грубая, грязная ложь, вот что это такое; и отец сумел подняться над этой клеветой, потому что он — настоящий джентльмен, любящий муж и отец; а опровергать эту ложь, публично отрицать ее значило бы вытаскивать ее на всеобщее обозрение, способствовать ее распространению, даже в какой-то мере придавать ей оттенок правдоподобности.

Но откуда все пошло, с чего началось? И почему, ну почему у нее такое ощущение, что какая-то доля правды во всем этом есть?

Шарлотта покачала головой, поставила кружку в мойку и медленно поднялась по узкой лестнице, которая вела из кухни. Она выводила на лестничную площадку второго этажа с тыльной стороны здания, а оттуда шел еще один пролет на третий этаж, где были детские комнаты и спальня Няни. По мере того как дети подрастали, их переводили в более просторные и великолепные комнаты второго этажа, но детские так и оставались, «в ожидании внуков», как неоднократно с улыбкой говорил Александр. Шарлотта посмотрела вверх и вдруг подумала, сможет ли она впредь вспоминать свое детство так, как помнила его до сих пор: как спокойное, безмятежное и счастливое; подумала так и вздохнула, потом сняла туфли и поднялась наверх. Проходя мимо Няниных дверей, она улыбнулась: оттуда несся громоподобный храп. Она вошла в ту комнату, в которой они обычно играли днем; сейчас комната была залита ярким лунным светом; Шарлотта подошла к окну, по пути непроизвольно качнув деревянную лошадку. Встала у окна и стала смотреть вниз, на расстилавшийся перед ней парк; луна отражалась в озере, на поверхности которого спали, спрятав головы под перья, лебеди; высокий камыш у берега казался темным, таинственным, как будто своей собственной тенью. Шарлотте были отлично видны все детали моста Паладинов и широкая протока под ним; через парк по направлению к воде медленно шла олениха с олененком, освещенные лунным светом, почему-то бодрствующие в этот заполночный час. Как же здесь прекрасно, подумала Шарлотта, сразу забывая про свои несчастья; прекрасен не только дом, но и все имение, вся эта маленькая страна, которая зовется Хартест, их наследие, которое так любит отец и в которое он вложил столько энергии, средств и сил. Она прислонилась головой к стеклу, вбирая в себя эту красоту, упиваясь ею, и попыталась снова разобраться в своих беспорядочно скачущих мыслях.

Шарлотта устало спустилась вниз по парадной лестнице и пошла через широкую площадку к своей комнате. Она чувствовала себя измотанной и вконец больной.

На стене рядом с дверью в комнату матери висела картина, написанная восемь лет назад знаменитым портретистом Леопольдом Мэннерсом, на которой были изображены она, Георгина и Макс; она и Георгина были в кремовых кружевных платьях, а Макс в голубом бархатном, с кружевным воротничком костюмчике пажа. Портрет сильно приукрашивал действительность: Леопольд Мэннерс заработал себе имя и состояние отнюдь не на том, чтобы изображать своих заказчиков такими, какими они были на самом деле; поэтому Шарлотта выглядела на портрете гораздо стройнее, чем была в то время, Георгина же, тогда совершенно тощая и абсолютно невыразительная, смотрелась намного мягче и привлекательнее. Только Макс был изображен таким, каким и являлся в действительности: восхитительный малыш с копной пепельно-светлых вьющихся волос и огромными голубыми глазами. «Но господи, — подумала Шарлотта, включая подсветку, чтобы лучше рассмотреть картину, — господи, мы же все совершенно не похожи друг на друга. Ни один человек, не зная этого, даже и не подумал бы, что это могут быть брат и сестры».

— Боже мой, мамочка, — проговорила Шарлотта вслух, когда наконец-то забралась в постель и лежала без сна, глядя в потолок широко раскрытыми глазами, — боже мой, если уж тебе обязательно нужны были любовники, почему ты не постаралась подыскать таких, которые бы хоть немного походили на папу?

Шарлотта, 1980

— Это отвратительно, — заявила Георгина. — Отвратительно. Не хочу ничего больше об этом слушать. Хочу только вернуться в школу и обо всем забыть.

— Джорджи…

— Не зови меня так. Ты же знаешь, как это выводит маму из себя.

— Георгина, мамы здесь нет. Plus ga change.[19]

— И что это должно означать?

— Ничего, — устало ответила Шарлотта. — Только то, что мамы здесь нет и сердиться некому. Она в отъезде. Как всегда. Вот все, что я хотела сказать. — Она приложила руку к лицу, сильно покрасневшему в том месте, куда ее ударила Георгина. — Больно, знаешь ли.

— Очень хорошо. Я именно этого и хотела. Лучше бы я не приезжала домой.

Георгина взяла кусочек сахара и принялась макать его в чай. Она это постоянно делала — ела сахар. Шарлотта наблюдала за ней, и злость и обида смешивались у нее с переживаемыми муками и чувством вины. Это же просто нечестно. Если бы она сама стала есть сахар кусками, у нее уже давным-давно был бы шестнадцатый размер, а не тот двенадцатый, в который она сейчас еле-еле втискивается.

— Шарлотта, — снова заговорила Георгина, — ты на что намекаешь? Что из-за маминого частого отсутствия в твоей грязной истории может быть доля правды?

— Нет, не думаю. — Шарлотта выговаривала слова очень медленно. — Хотя его можно было бы принять в качестве косвенного доказательства.

— О господи. Не переходи ты на этот юридический жаргон.

— Извини, Георгина, я понимаю, почему ты так расстроена. Но разве тебе непонятно, почему я затеяла этот разговор?

— Нет. Непонятно. Я искренне и честно не понимаю. — Она взялась за следующий кусок сахара.

— Послушай, — терпеливо растолковывала ей Шарлотта, — ты же ведь все равно бы узнала. Честное слово. Я хочу сказать, что так или иначе, но эти слухи до тебя бы дошли. Как они дошли до меня. И для тебя это стало бы страшным ударом. Как и для меня. Извини, Георгина, но я должна была об этом заговорить. Я чувствовала, что иначе просто сойду с ума.

— Но я все-таки не понимаю, почему ты считаешь, что все это правда.

— Я и сама не знаю почему, — ответила Шарлотта, — но я так чувствую.

— А Макс? Он же явный Кейтерхэм. Достаточно только посмотреть на него и на папу, когда они рядом. Они страшно похожи.

— Да, — кивнула Шарлотта, — я согласна. Мне кажется, в отношении Макса не может быть сомнений в том, кто его родители.

— Это же еще хуже, чем если бы мы были приемными. — Георгина вздохнула.

— Да, и вот еще что, — вспомнила вдруг Шарлотта. — Мама как-то странно реагировала на расспросы об этом, всегда так сердилась. Тогда я об этом не задумывалась. Но детям часто начинает казаться, будто они приемные, и когда они об этом спрашивают, их матери не срываются из-за этого с цепи. Наверное, потому-то я так и считаю. Очень уж мама остро реагировала, словно прикасались к ее обнаженному нерву.

Георгина с тоской посмотрела на сестру; вся ее агрессивность вдруг куда-то пропала.

— И что, копание во всей этой грязи может, по-твоему, принести какую-нибудь пользу?

— Не знаю, принесет это пользу или нет. Не могу сказать тебе наверняка. Но неужели же тебе не кажется, что мы должны разобраться, в чем тут дело? Лично мне это представляется крайне важным. И если ты не хочешь разбираться, то я, например, хочу. Если я не Шарлотта Уэллес, то кто я такая? И знал ли папа? А если знал, то почему он со всем этим мирился? Мне необходимо узнать, Георгина. Обязательно.

— А мне противно, — поморщилась Георгина. — Просто противно. И потом, как, интересно, ты собираешься это выяснять? — Она снова вскипела от злости. — Подойдешь к папе и спросишь: «Слушай, говорят, что ты не наш отец. Ты бы не мог рассказать нам об этом поподробнее?» Или: «Мамочка, мы слышали, что у тебя была масса романов и от них появилась куча детей, так не могла бы ты нам рассказать, кто наши отцы?» Так, что ли?

— А что, ты не хотела бы узнать?

— Я знаю, кто мой отец, — отчеканила Георгина, и лицо ее опять обрело замкнутое выражение, — и это наш папа. Я знаю, что это так. Ничьей другой дочерью я просто не могу быть. Не могу, и все. Я это чувствую.