На протяжении долгого времени после этого вся семья каждый день со страхом разворачивала газеты и просматривала колонки светских сплетен; но нигде ничего так и не появилось, совсем ничего.

— Ты думаешь, — однажды утром, сидя у Малыша в кабинете, устало спросила Вирджиния, — ты думаешь, папе удалось все как-то уладить? Уговорить их ничего не печатать?

— Нет. — Малыш взглянул на нее, и Вирджиния никогда в жизни еще не видела в его глазах выражения такой неприязни к себе. — Нет, я так не думаю. Не думаю, что ему бы это удалось. Я начинаю склоняться к мысли, что все это было какой-то ужасной ошибкой. Розыгрышем. Или обманом, надувательством. И ты, Вирджиния, могла бы его предотвратить, если бы не так торопилась и хоть немного подумала.

— Ну прости меня, — в сотый, наверное, раз повторила Вирджиния. — Говорю же тебе, я считала, что поступаю так, как будет лучше. Мне очень жаль, Малыш; но и мама думала точно так же. Она не сомневалась, что звонил действительно журналист, и к тому же он говорил с очень сильным бруклинским акцентом. Он сказал…

— Ну конечно, — перебил ее Малыш, — раз говорит с бруклинским акцентом, значит журналист; так, что ли? Вот цена всем вашим размышлениям.

— Малыш, я…

— А что касается убедительности одного-единственного телефонного звонка, так ты, Вирджиния, просто запаниковала и кинулась действовать там, где еще ровным счетом ничего не произошло. Бросилась рассказывать отцу, совершенно ничего не перепроверив. Так только ненормальный мог поступить. Ненормальный. Я тебя абсолютно не понимаю. Ну ладно, этот роман все равно должен был когда-то кончиться; но зачем же с такой оглаской и с такой болью?

— Мне очень жаль, Малыш, очень, очень жаль, — снова повторила Вирджиния. У нее было такое ощущение, словно все это происходит в каком-то кошмаре, от которого она в любой момент может очнуться. — Ну хорошо, я не подумала. Поторопилась. Поступила неправильно. Я была не права. Извини.

— Честно говоря, никогда не ожидал от тебя ничего подобного.

Вирджиния посмотрела на брата долгим взглядом, глаза ее были грустными и отупевшими.

— Малыш, — произнесла она после паузы, — Малыш, я думала только о твоем благе. Честное слово. Мне казалось, что я могу тебе помочь.

— Ничем ты мне не помогла, — ответил он. — Занимайся лучше своими собственными делами. Надеюсь, там у тебя будет получаться лучше. — И он отвернулся от сестры.

Прошло немало месяцев, прежде чем он заговорил с ней снова.

Вирджиния, 1973

Малыш первым сделал шаг к тому, чтобы отношения между ними восстановились; у Вирджинии никак не хватало силы духа заставить себя проявить инициативу. Однажды утром ее разбудил в Лондоне телефонный звонок; голос Малыша в трубке звучал громко и весело, заставляя ее проснуться до конца:

— Дорогая, это я. Послушай, не знаю, как ты, но я уже больше не могу это выносить. Давай опять будем дружить?

«Будем дружить» прижилось у них с детства; в тех редких случаях, когда они ссорились — обычно из-за того, что Малышу сходило с рук что-то, чего он не должен был делать, а все упреки доставались Вирджинии, — так всегда заканчивались их размолвки: Малыш прибегал к ней с глупым выражением на лице, размахивая белым платком, и кричал: «Перемирие! Мир! Будем дружить!» На что Вирджиния всегда отвечала ему: «Не хочу я с тобой дружить», а он начинал уговаривать, улещивать ее и в конце концов неизменно добивался своего; вот и в то утро, пытаясь сесть на кровати и одновременно и плача, и смеясь в трубку, она проговорила:

— Да, Малыш, да, конечно!

— Слава богу, — ответил он, и тут Вирджиния поняла, что он пьян, что язык у него заплетается и что вообще в Нью-Йорке сейчас два часа ночи. — Прекрасно, Вирджи. Великолепно. Наверное, я был в последнее время немного… ожесточившимся. Будешь в следующий раз здесь, заглядывай ко мне, ладно?

— Хорошо, Малыш. И по-моему, ты имел право побыть некоторое время… ожесточившимся. Ты сейчас где?

— А-а, дома. — Вслед за этим послышались старательно заглушаемый смех и какое-то бормотание.

— Дома? Малыш, не может этого быть.

— Нет, честное слово. Не у себя дома, конечно. А в гораздо более приятном местечке. В одном очень, очень хорошем доме. С очень приятными людьми. Ну, мне надо идти, Вирджи. До скорой встречи. Будь осторожна.

— Ты сам будь осторожен, Малыш.

Со времени этого разговора прошло уже больше года, и за этот период они стали ближе друг другу, чем когда-либо раньше; единственным негласным правилом в их взаимоотношениях было никогда не упоминать об Энджи и о том месте, которое она занимала в прошлой жизни каждого из них: Малыша это расстраивало, Вирджинию сердило, поэтому лучше всего было вообще не касаться этой темы.

— Ну так что, — спросил он, — чем я могу быть тебе полезен?

— Малыш, я тебе звоню за советом. Не для себя. Речь об Александре. У него… финансовые проблемы. Он просил узнать, не будешь ли ты возражать, если он зайдет к тебе посоветоваться.

— Да нет… пожалуйста. Конечно, пусть заходит. — Чтобы Александр вдруг захотел обсуждать с Малышом свои финансовые проблемы… это все равно что Малыш вознамерился бы обсуждать с ним свои грешки на любовной ниве; иными словами, это было нечто совершенно невероятное.

— Ты как-то… без особого энтузиазма это говоришь.

— Понимаешь, сейчас у нас трудное время. Но, Вирджи, я с удовольствием помогу, если смогу. Честное слово. Слушай, приходи ко мне… ну, скажем, в понедельник, пообедаем вместе. Сегодня у меня встреча с группой наших банковских аналитиков, и мне бы страшно не хотелось ее переносить. А в понедельник в двенадцать тридцать в «Четырех сезонах» — идет?

— Прекрасно. Спасибо, Малыш.

Малыш чудесно выглядит, подумала она, здоров и явно счастлив. Вирджиния не видела его с самого Рождества. Она с улыбкой поднялась ему навстречу; Малыш подошел к столику, потискал ее в объятиях — в отличие от других обедающих здесь же, которые, здороваясь, предпочитали целовать воздух — и широко улыбнулся ей в ответ.

— Великолепно выглядишь. Мне нравится это платье. И шляпка первый сорт!

На Вирджинии было бежевое шелковое платье от Валентино, нарочито небрежно подрубленное, и в тон ему шляпка-колпак. За последнее время она полностью сменила стиль и теперь казалась старше, более умудренной жизнью; глаза у нее были густо обведены темной краской, губы накрашены темной блестящей помадой вишневого цвета. Она сразу же поняла, что этот стиль пришелся не совсем по вкусу Малышу — он до сих пор отдавал предпочтение женщинам, выглядящим как типичная американская студентка (по иронии судьбы, Энджи была ходячим воплощением такого стиля), — но она привлекала к себе всеобщее внимание, и это ему должно было понравиться. Малыш любил внимание. Вирджиния не просто очаровывала и пленяла внешне, она была теперь известной фигурой в избранном нью-йоркском обществе, и все, кто обедал сейчас в «Четырех сезонах», знали, что она — крупный дизайнер. Несколько человек подошли к их столику, чтобы поздороваться с ней и показать, что они с ней знакомы; незадолго перед этим она перестроила прелестную гостиницу «Оксфорд», расположенную в районе верхних 80-х улиц, превратив ее внешне в подобие частного дома, очень строгого, но элегантного, оформленного в сдержанном стиле, но предельно роскошного, соединившего в себе европейский шик с нью-йоркским великолепием; эта ее работа получила широкий отзвук, о ней много писали, фотографии и статьи появились в журналах «Нью-Йорк» и «Дом и сад»; и теперь владелец этой гостиницы, разбогатевший на нефти техасец неподражаемой вульгарности, который, однако, умел отличать настоящее от всевозможных подделок, попросил Вирджинию оформить еще три его гостиницы — в Лос-Анджелесе, Палм-Бич и Сан-Франциско.

— Ну, — спросил Малыш, — что новенького? Расскажи-ка мне, что там за проблемы возникли у Александра.