Мария заговорила мягким, как соболья шерстка, голосом Фрэнки Крокера:

— Снимем напряжение. Пришло время каждой работающей женщине расслабиться и забыть все неприятности… Стейси обычно приходит домой, когда Фрэнки говорит о ванне, — продолжала она уже своим голосом. — Иногда, если я захожу к нему после работы, он дает мне прослушать эту передачу в записи. У Фрэнки идиотский вкус.

— Он такой самонадеянный. Этот тип воображает, что проникает в наши ванные, моет нас, вытирает, мажет кремом. Ему хотелось бы помахивать своим членом перед нашими лицами, только он боится говорить об этом.

Марию позвали, она махнула рукой — мол, сейчас приду.

— Моя мать боится, что мы со Стейси будем ссориться. Не заводись из-за этого Фрэнки Крокера. Он просто пижон. Я желаю счастья тебе и Джо. Он очень порядочный человек. И мио гуапо.

— Джо называет меня гуапо, когда у меня неприятности. Он научился этому слову от тебя. Он думает, что если он будет говорить, как король племени мумбо-юмбо, то это успокоит меня.

Мария уже собиралась уходить, но вдруг взяла руки Энн в свои и пожала их.

— Я хотела бы побыть с тобой наедине после того как мы вернемся с островов. Но уже сейчас я хочу сказать, что мне очень нравится твоя новая работа. Я знаю, что ты колебалась относительно того, идти тебе на телевидение или нет. Я понимаю, что нелегко работать вместе с Самантой Кокс…

Энн засмеялась:

— Нелегко? С Самантой?

— … но я думаю — то, чем ты теперь занимаешься, быстрее доходит до людей и играет более важную роль в их жизни, чем то, что ты делала, когда работала в редакции журнала. Мне особенно понравилась твоя передача о Квинтине Давидофф. Сильная вещь.

— Квинтина Давидофф. Всеобщий объект внимания. Ты считаешь, что это из-за ее имени?

— Это многообещающая передача.

Энн кивнула. Она поцеловала новобрачную в щеку.

— Спасибо тебе за эти слова. Рада была их услышать, Фелисидадес. А теперь иди к ним.

— Привет.

Энн смотрела на отражение Каллена в зеркале, но не поворачивалась лицом к самому Каллену.

— Что-то не в порядке с компьютером?

— Два детектива убиты. Лютер Тодд и Дженни Свейл из отдела по борьбе с хищениями воздушных грузов. Убийца — заключенный по имени Элвис Полк. Кража в аэропорту имени Кеннеди, совершенная там в прошлом месяце, очень похожа на ту, что была там же пару лет назад. Полк укрывал краденое. Детективы везли его в аэропорт из тюрьмы и обратно, так как он дал понять, что готов сотрудничать и назвать кое-какие имена.

Он говорил как полицейский. Обычно он не говорил так, когда находился не на службе. Полицейских то и дело убивали.

— Извини. Ты знал их?

— Нет.

— Тебе нужно идти?

— Не сейчас. У меня встреча в пять часов.

— Они употребляли наркотики?

— Я не знаю. Это выясняется в полицейском управлении.

— Дело серьезное.

Он был гуапо, черт возьми. До пяти часов у нее было еще достаточно времени, чтобы отвезти его домой и наехать на него как следует. Именно это она и хотела сделать. Но она знала, что этого не произойдет. Его левая рука была сжата в кулак и касалась левого бедра. Это означало, что у него болит бедро, а болело оно потому, что сто сорок три дня назад (но кто вел счет дням?) его ранили в бедро. Оно болело постоянно, и из-за этого у него возникали проблемы с эрекцией. Он находился в постоянном напряжении из-за этих болей, и только его член был вял и расслаблен.

— Где Элвис Полк достал пистолет?

— Это не был пистолет Тодда или Свейл. Полк выбросил их из машины на одной из проселочных дорог в графстве Рокланд. Их оружие оказалось при них. Он только взял машину Свейл и обувь Лютера.

— Его туфли?

— Кроссовки.

Энн взяла его руку в свои и пожала ее.

— Извини меня за все. И за то, что я действовала тебе на нервы.

— Все из-за этих бракосочетаний.

— Из-за работы. Но сейчас не время говорить об этом.

— Давай поговорим лучше о твоей работе, чем о мертвых полицейских.

Энн повернулась к нему лицом. Теперь он не видел своего отражения в зеркале.

— Люди считают, будто я страдаю из-за того, что мне приходится работать с Самантой. Но Саманта мне нравится. Она — звезда, а я в некотором роде актриса. Тут все в порядке. В действительности я страдаю из-за того, что мне изо дня в день приходится посещать дома разных людей. Для этого нужно одеваться соответствующим образом и играть определенные роли. Это не то же самое, что брать интервью для журнала. Нельзя больше носить джинсы, футболки, кроссовки. Нельзя сидеть, закинув ноги на письменный стол, с блокнотом на коленях, ковырять в носу, если появится такое желание, поправлять трусики и целый день или даже неделю работать над статьей. А когда статья готова, можно отправиться в кино или театр. Нет, теперь я выхожу в прямой эфир и должна без всякой подготовки четко и ясно выражать свои мысли перед миллионами телезрителей.

Мне никогда не приходилось отвечать на такое огромное количество писем. Меня завалили письмами после передачи о Квинтине Давидофф. Один ветеран в журнале «Ньюс» сказал мне, когда я только еще начинала там работать, что если я получу пару писем от читателей по поводу моей статьи, то вправе буду сказать, что я «завалена почтой». И он был прав. Но с телезрителями у меня непосредственный контакт. Я чувствую их. Даже в те вечера, когда мы не выходим в эфир, телефоны в студии раскаляются добела. Люди высказывают свои мнения по поводу той или иной передачи. Они опровергают, спорят, поправляют, соглашаются. Все это очень утомительно, — Энн посмотрела на часы. — Можем мы еще немного потанцевать перед тем как уйдем отсюда? Или это будет непристойно?

— Я так и не поговорил со Стейси, — сказал Каллен. — Пойду к нему. Есть какие-нибудь новости о Квинтине?

Энн покачала головой:

— Нет. Квинтина по-прежнему мертва.

— Когда я стану президентом, обязательно издам указ о том, чтобы раз в год люди приходили на работу в плавках и купальниках. Все. Босс и разносчик газет. Директор и хранитель музея. Мэр и метеоролог. И делаться это будет не с целью провокации и не ради развлечения, а для того, чтобы сбить с людей спесь и уравнять их друг с другом. Всякий тогда увидит несовершенство своего ближнего, равно как и свое собственное. Все будут после этого лучше относиться друг к другу.

Так говорила Конни Каррера, загорая на пляже Джоунс в июне 1972 года. Она лежала на полотенце, подперев голову руками. Волосы под мышками у нее были не выбриты. Рядом с ней, упершись локтями в песок, лежал Джо Каллен. Он знал, что любит ее, и не обращал внимания на эти волосы, тем более, что они не влияли на его эрекцию, не проходившую у него с того момента как Конни села, чтобы намазаться кремом от загара. Тесемки лифчика у нее были расстегнуты, чтобы на теле не оставалось белых полосок, и все тело, пока она мазалась, пребывало в движении. Спустя многие годы они будут смеяться, вспоминая это, но в тот миг оба изо всех сил пытались скрыть свое возбуждение. Конни и Джо знали тогда друг друга всего два месяца. Она работала в детском саду и гуляла с детьми в парке возле площади Вашингтона, где он тогда дежурил. Они еще только начали целоваться и обниматься, поэтому ее слова о том, что нагота сбивает с людей спесь, прозвучали предостерегающе. Джо еще не видел ее голой, и она могла видеть только те участки его тела, которые демонстрировал на пляже любой парень, загоравший неподалеку.

Через сотни миллионов лет Каллен, женившийся на Конни, имевший от нее детей, изучивший досконально ее тело и наконец разведенный с ней, вспомнил ее предвыборное обещание, когда сидел за длинным столом на совещании в штаб-квартире управления полиции, слушая выступления людей, которые не страдали от избытка скромности. Вели они себя по отношению друг к другу, да и к другим людям тоже, довольно нагло. Они все были весьма разнообразно одеты, так как их вызвали сюда во время уик-энда, когда они вовсю веселились (сам Каллен успел только довести Энн до дома и на переодевание времени уже не оставалось, так что в управление он явился в своем единственном синем костюме), но было бы удивительно, если бы они пришли сюда в другой одежде: в мире, где всякие дегенераты и ублюдки убивали по два копа[4] зараз, невозможно было представить себе полицейского, разгуливающего в плавках.