— Ира, — подтолкнула ее Катька плечом. — Он спит или нет, а?

При звуках Катькиного голоса Женя открыл глаза, громадные, потемневшие. Казалось, что на лице только и были одни они, почти черные от беспокойных теней под ними. И весь он, затихший, тонкий, казался листочком, прибитым к земле осенним дождем.

Шурик-Би-Би-Си быстро прошел пространство от порога до койки.

— Что ж ты заболел, Жень? — Осторожно присел он на край кровати. — А мы вот к тебе пришли, все. Только Сережи нет…

— Он с дедом Назаром на рыбалку поехал, — перебила Катька и неловко придвинулась к постели. — Специально для тебя хочет рыбы наловить.

В Женином лице что-то дрогнуло, то ли губы, то ли подбородок, то ли тяжелые ресницы.

— Не надо, — прошептал он и зажмурился. — Не надо. — Приподняв руки, Женя потянул на лицо простыню.

— Да ты подожди, Жень, — Хасан придержал его руку своей смуглой горячей рукой. — Ты сердишься, может? Так ты не сердись. Тебе ведь плохо было. Ты помнишь ли?

Нет, Женя не все помнил, что было с ним и последние дни, не затуманенным осталось немногое. То он все куда-то падал и никак не мог упасть. И от этого нескончаемого падения замирало, останавливалось сердце. И было то жарко, точно Женя уже попал и пекло, о котором говорил брат Афанасий, то холодно. Мать ставила его перед иконами, заставляла молиться, и, как камни тех мальчишек, били его по затылку ее слова: бог, грех, страшный суд… Из темных углов лезли на Женю чудовища рогатые со светящимися глазами. Они хихикали, потирали лохматые лапы, тянулись к Жене… Он кричал в ужасе. Мать опять заставляла молиться. И он, то пылая от жара, то скручиваясь от озноба, молился и падал на пол, холодный, помертвелый, потому что те, страшные, лезли на него даже из икон.

И уж совсем он не помнил, как к ним в дом вошли люди, много людей. И как дед Назар сказал беснующейся Кристе:

— А за такие вещи тебя, сестра во Христе, судить надо. Смертоубийством занимаешься. Гляди, парнишка чуть жив, а ты врача не вызвала. Эх вы, живодеры.

…Здесь, в больнице, было светло, чисто, тихо. Но и душе тишины не было. И не было покоя. И страха, пожалуй, тоже не было. Он не ел, не разговаривал, не хотел видеть людей. Он отбросил, отсек от себя все. Сделал то, что велел ему сделать брат Афанасий… И когда пришли вот эти, он их тоже не хотел видеть. Но Хасан все говорил, и Женя невольно слышал его голос, хотя глаз не открывал и все тянул на лицо простыню. И слышал голоса Катьки, и Шурика, и Иринки.

— Вот ты не хочешь разговаривать, а я, наверно, скоро уеду, — сказала Иринка грустно. И слова ее дошли до сознания, осели там, будоража мозг.

Потом ребята ушли. В палату заглянули сестра. Он притворился, что спит. Она потопталась возле, положила ему на лоб прохладную ладонь к тихонько, на цыпочках, вышла.

Через час снова кто-то зашел. Мужской голос спросил:

— Не ел? — И сказал кому-то негромко: Я б судил таких, кто людям души ломает.

И Женя подумал, что у него, наверное, тоже сломана душа, потому что уж очень болит там, внутри.

Дымчатым становился потолок, белые стены. За окном отпечатанный на сереющем небе куст акации все темнел, темнел, пока не слился окончательно с совсем потемневшим небом.

В коридоре зажгли электричество. Через стекло над дверью видна была Жене лампочка. Небольшая, яркая, она напомнила звезду. Ту звезду, что в полынную ночь светила ему с неба. Как будто это было вчера, вспомнил Женя теплый вечер, растертым между пальцами листочек, свою тихую, радостную взволнованность.

«Как хорошо было», — подумал он. И все смотрел на лампочку, и от лампочки тянулись к его глазам тонкие золотистые лучики. Женя жмурился, а лучики щекотали глаза. И, наверно, от этого навернулись слезы. Лампочка расплылась. А слезы уже текли по лицу. Слизывая их, Женя почувствовал себя бесконечно одиноким, заброшенным и всхлипнул. От жалости к себе, от горькой мысли, что у него нет ничего хорошего, заплакал громче и вдруг разрыдался, уткнувшись в подушку; и при каждом всхлипе вздрагивала его худенькая, съежившаяся под простыней фигурка.

Дверь в палату распахнулась. Василий Прокопьевич, с силой оторвав Женин рот от подушки, прижал бьющееся тело к себе.

— Успокойся. Ну успокойся, мальчик! Все будет хорошо. Женя! Все будет хорошо. На, выпей… Будет у тебя еще солнце, будет трава и мальчишки, все будет. Впереди у тебя — жизнь. Большая, интересная. Не надо плакать. Выпей.

Он поднес к Жениным губам стакан. Рыдая, Женя сделал глоток, потом другой. А Василий Прокопьевич все говорил и прижимал Женину голову к своей груди.

— Успокойся. Тебя никто не даст в обиду. С тобой твои товарищи, мы врачи. Смотри, какая у нас Люся. Ты ей очень нравишься. Хочешь, она тебе почитает?

Женя уже не плакал, только всхлипывал, слушая голос низкий, ласковый, и сам прижимался головой к широкой груди.

«Тук-тук, тук-тук», — стучало сердце.

«Это у него», — подумал Женя и, отстранившись, посмотрел на врача.

— Ты, может быть, покушаешь? — спросил Василий Прокопьевич.

Женя молчал.

— Покушай, Женя. Тебе нужно есть много и хорошо. Понимаешь?

Женя отрицательно покачал головой.

— Ты хочешь спать?

Женя кивнул.

Василий Прокопьевич встал. Постояв возле кровати, медленно пошел к двери. В дверях остановился.

— Свет тебе потушить?

Женя опять кивнул.

И снова засветила в глаза лампочка, похожая на звезду, золотистыми лучиками — на Иринкины глаза.

Он повернул голову к тумбочке, долго смотрел на цветы, потом протянул пуку и вытащил их из стакана. С корешков капала на Женину грудь вода. Он прижал цветы к лицу, глубоко вздохнул и сразу же вспомнил заимку в Раздольном, звенящий рельс, вороха мягкого сена, пегую кобылку с репейчатым хвостом, а за своей спиной — теплое Иринкино плечо.

«С тобой твои товарищи, — услышал он низкий мужской голос. — Тебя никто не даст в обиду».

«А дедушка Назар с Сережей тебе за рыбой поехали!».

Рыжая Катька в белом платье победно стояла над в прах повергнутым обидчиком — Жоркой.

— Ты не сердись, Жень…

— Я не сержусь, Хасан, — хотел ответить Женя. — Только…

«Горсть в геенне огненной!» — разнесся по палате голос брата Афанасия.

Женя распахнул веки, и брат Афанасий исчез, в глаза, слепя, били золотистые лучики, похожие на искорки в Иринкиных глазах.

«Ну свети, свети!..» — молил он, точно лампочка могла потухнуть, и все прижимал к лицу цветы с запахом ветра, воды и осоки.

Прошла еще неделя. Как-то Сережа принес Жене ежа.

— Сам покою не даешь, так еще тварей в больницу таскаешь, — возмутилась дежурная и растопырила руки, загораживая вход.

Вышел Василий Прокопьевич, посмотрел на ежа, на Сережу и сказал дежурной коротко:

— Пусть несет.

Дежурная только плечами пожала.

Сережа не рассказывал, где он достал ежа, но еж был самый настоящий: с колючими иголками, с черными сердитыми глазками, с длинным шевелящимся носиком. Когда в палате было тихо, еж бегал, топоча коготками, пофыркивая от неудовольствия: наверно, не нравился ему крашеный, без травинок пол. Но когда кто-нибудь входил и особенно, если дотрагивался до него, он моментально сворачивался в клубок, угрожающе нацеливал во все стороны копья своих иголок и шипел.

Наверное, чувствуя приближение зимы, ежик готовился к трудному периоду в своей жизни. Из бумажек, бинтиков, которые приносил Жене специально для ежа Василий Прокопьевич, ежик оборудовал себе под кроватью убежище.

Когда в первый раз Женя увидел, как ежик тащит строительный материал и не как-нибудь, а наколов его на иголки, то удивился и стал с интересом следить за жизнью своею соседа. Сдвинув матрац, он смотрел через сетку, как ежик, пофыркивая, устраивается в новом жилище. Он таскал туда все, что бросал ему Женя: и хлеб, и кусочки мяса, и помидоры, и ранетки. И все таскал на иголках и так смешно, что Женя не выдерживал. Смеялся тихонько, удивляясь понятливости зверька.