— Нетути этого бога. В писании сказано: «Не убий, не укради, не лукавь». А ты убил, мово внучка деньги взаймы взял, не отдал, про все брехал, аки пес, говорил. Ивашкин, брат Афанасий, а он, видали, — повернулся старик к залу, — Усенко какой-то. Что ж это бог (или как я его теперь звать буду?) стерпел такое? Да он должон был тебя первого молоньей поразить! А не поразил. Потому, что нетути его, нетути! — закончил Гошкин дед под аплодисменты всего зала.

Если б мама осталась жива, если б узнала всю правду, может, и она изменилась бы. Не смешно, а грустно сейчас Жене, что и он верил в бога. Глупый он был. Глупая была мама. Загубила отца, чуть-чуть не загубила Женю, загубила себя. От синих глаз, от длинных светлых волос, от тихого голоса остался лишь холмик, засыпанный снегом. Холодно сейчас там, блестит на могилке снег, похаживает ветер… Глупая, глупая мама!

Луна уже ушла куда-то в сторону. Ее не было видно, только голубой снег за окнами да какой-то светлый, осязаемый воздух говорил, что луна еще в небе.

«А может, эта луна светит сейчас и в Москве?» — подумал Женя и представил себе Красную площадь. Он видел ее в кино, хорошо знал по Иринкиным рассказам. Светятся над затихшей площадью негасимые красные звезды, стоят, как на страже, возле Кремля серебристые ели, замерли в безмолвном карауле у Мавзолея строгие, недремлющие часовые.

Завтра Иринка побежит на площадь смотреть, как меняется почетный караул. Четко пройдет по звонкой площади смена и замрет у священного входа. Так было сорок с лишним лет, так будет каждый месяц, каждый год. Всю жизнь, вечным почетным караулом будут люди чтить память того, кто создал Советскую власть. Так будет всегда, потому что Советская власть построена на земле навеки.

— Динь-динь, дили-динь, — пронеслось над землей. Это бьют Кремлевские куранты. Их слышат все. И слышит Женя. И видит яркие звезды на башнях Кремля. Он смотрит на них. И глубоко, и спокойно дышит во сне…

— Динь-динь, дили-динь…

Кто-то смеется. Ах, да это же Василий Прокопьевич, дядя Вася! Как его любит Женя! Любит, как никогда никого не любил. Как хорошо Жене! Дядя Вася, площадь, красные звезды… Ничего больше не надо… Ах, нет, надо. Кончить школу, сесть в ракету и полететь к самому жаркому солнцу — Ригелю — Ориону. Здорово!

— Вот так здорово! — ясно слышит Женя. — Мы едем, торопимся, а он себе спит! — Он открывает глаза.

В комнате светло. В окна бьет солнце. А в дверях… Да не может быть, ведь рано еще! Его друзья, его товарищи!

Сбрасывая одеяло, Женя вскакивает на ноги.

— П-п-приехали, — заикаясь от радости, произносит Женя. И все смеются видя его ошалевшее, счастливое лицо.

— Представь, приехали! — визжит Катька. — С добрым утром, лежебока! — Она подскакивает к нему, целует в щеку холодными с мороза губами. — По тебе и соскучилась! Просто не представляю! — И лукаво косится на Хасана длинными изумрудными глазами. Все смеются, и, как только что в виденном сне, смеется, приближаясь к Жене, дядя Вася.

Он подходит совсем близко и берет его за плечи широкими в синих жилках руками.

— Доброе утро, сынок!

— Дили-динь… — Кремлевскими курантами прозвенело сердце.

Закинув голову, Женя смотрит в мужские глаза. И глаза эти улыбаются, забирают к себе совсем, навсегда, на всю жизнь и правдивей, чем слова, говорят:

— Доброе утро, доброе утро, Женя!