«И за что? — волновался он, хотя Хасан уже давно ушел. — За что? Что сочиняю иногда? Так, может, у меня фантазия так развита». Но где-то в глубине души признавался себе, что не был таким, как Хасан, как Сережа, даже как Катька. Ребятишки называли его «Би-Би-Си», мать — «балаболкой». И почему-то только сейчас Шурик понял, что прозвища эти просто оскорбительны.

Медленно-медленно уходило время.

Шурик старался не думать о воде — очень хотелось пить. Когда затекала спина, представлял себя пограничником, сидящим в особо важном секрете… Порой ему казалось, что сидит он на дереве целую вечность.

«Только б не впустую, — волновался он, — а все остальное — чепуха».

Еще несколько раз приходил Хасан, делал какие-то знаки. Шурик понял: Хасан предлагал слезть.

«Ага, разобрался, что мне здесь не мед», — усмехнулся Шурик. Но обиды на Хасана больше не было. Наоборот, если б было можно. Шурик крикнул бы, что Хасан самый лучший человек на свете.

Когда солнце склонилось к горизонту, случилось то, ради чего и перенес Шурик все эти муки.

Дверь в Кристином доме скрипнула — и на пороге появились Кристя и… Женя.

Женя был в трусах и тапочках. Придерживая под мышки, Кристя сводила его с лестницы. По худобе, по тому, как у Жени дрожали колени когда он спускался по ступенькам, Шурик понял, что он болен.

«Ах паразиты! Прячут от нас и, наверно, даже врача не вызвали», — охнул Шурик, наливаясь яростным, гневным чувством к тем, кто мучает Женю.

Все было ясно. Быстро спустившись с дерева, Шурик побежал к Иринке. Они ждали его и никуда не уходили — ни в сквер, ни на реку, ни и кино.

Когда он заскочил во двор, все сразу поняли по его лицу, что что-то произошло.

— Женя болеет, — сказал Шурик, и все сразу ему поверили. — Очень. — И попросил жалобно: — Мне бы водички…

— Удалось что-нибудь? — спросил врач, когда к нему в кабинет зашла медсестра, маленькая, кик девочка-подросток.

— Нет, — виновато опустив глаза, отозвалась сестра. — Я вообще сомневаюсь, слышит ли он меня, — растерянно развела руками. — У него такое каменное лицо.

— М-да, — врач встал, прошелся по комнате, сказал раздумчиво: — Слышать то он слышит… — Захватив подбородок рукой, остановился у окна.

Он знал историю больного. Его привезли сюда несколько дней назад. Кроме того, что мальчик — сын сектантки, верующий, болен воспалением легких, врач знал еще и другое. У больного, которому едва ли исполнилось четырнадцать лет, тяжелейшее нервное расстройство. Вспоминая рассказанное о нем, логически дополняя все, что сказано не было, врач в первые дни с болью и облегчением думал: «Ведь еще бы немного, и довели бы парнишку до сумасшедшего дома».

Он, конечно, не обольщался, что в два-три дня сделает чудо… Но… вот уже вторая неделя, а больной не разговаривает. Когда к нему заходят, отворачивается к стене, закрывается простыней и главное — не ест. Последнее беспокоило всего более. Температура спала. Сейчас нужно питание не искусственное, а настоящее, крепкое. Но врач нее еще не может докопаться до той кнопочки в психике, нажав на которую можно было бы чего-то добиться. Пусть бы больной заплакал, забился — это все же лучше, чем отсутствие реакции на окружающее. Даже, кажется, страха у него нет, словно выдули из него все, и лежит сейчас в палате едва трепещущая оболочка — и только.

— М-да, — повторил врач, обернулся к медсестре, потер подбородок.

— Я хотела сказать вам, Василий Прокопьевич, — неуверенно начала сестра. — Там эти ребята… приходят каждый день. Может быть, они?..

Василий Прокопьевич сомнительно покачал головой и, отвернувшись к окну, снова потер подбородок.

Он заходил к Жене по нескольку раз на день. Заходил всегда с неясной надеждой, что именно сегодня сейчас чего-нибудь добьется, а уходил сумрачный, неудовлетворенный, злой. Женя не поддавался.

Как-то он поймал на себе взгляд медсестры Люси. Молоденькая, неуверенная в себе, недавно начавшая работать. Люся чуть ли не молилась на Василия Прокопьевича, который, как было известно всем, прошел врачебную практику на самых опасных участках Отечественной войны. Василий Прокопьевич уже привык, встречаясь с ее глазами, видеть в них обожание, поначалу даже раздражающий его восторг и желание исполнить любое приказание. И вдруг, пожалуйста… Или ему только показалось? Но нет. Когда он неожиданно обернулся к ней, она смотрела на него с затаенным насмешливым любопытством, точно готовила какой-то фокус и хотела посмотреть, как он, Василий Прокопьевич, на этот фокус прореагирует.

— Вы что, Люся? — спросил он, не сдержавшись, до того был нов этот ее взгляд.

— Ничего, — ответила она торопливо, отвернулась и покраснела.

В другой раз он увидел ее возле калитки, ведущей в больничный садик. Она стояла с каким-то мальчишкой. Мальчишка был невысок, коренаст. Плечи мальчишки прикрывал китель (видимо, перешитый из большого), уже потертый, но с блестящими, новенькими пуговицами. Мальчишка о чем-то говорил страстно, и от возбуждения лицо его то краснело, то бледнело. Увидев Василия Прокопьевича, мальчишка юркнул за калитку. А Люся с независимым видом протопала тоненькими каблучками к больнице.

В тот же день Василий Прокопьевич обнаружил на столике возле Жени букет полевых цветов. Женя лежал все так же — отвернувшись к стене.

«Значит, тех сюда пускает, — вспомнил он мальчишек и девчонок, с появлением Жени постоянно торчащих у больницы. — Возможно, и разговоры еще ведут такие, от которых только вред». Он припомнил Люсин взгляд, возбужденное, настойчивое лицо мальчишки. Уж не думают ли они, что он меньше их знает и меньше их понимает в лечении больного?

Он снова взглянул на букет. Нахально краснея, выпирал из букета коневник, усыпанный ядовито-яркими цветами. И почему-то эти цветы привели его в ярость.

С букетом в руках он стремительно пронесся по коридору и, ворвавшись и тихую ординаторскую, закричал прямо Люсе в лицо:

— Сорняками больницу заполняете?! Тайные встречи устраиваете?! Не позволю! Я здесь врач! И я, а не вы, слышите, я отвечаю за состояние каждого больного.

Люся даже не поднялась со стула. Так и слушала его, повернув на шум открываемой двери голову. И страх, в первую минуту мелькнувший на ее лице, сменился выражением негодования. Она хотела что-то сказать, но он, не слушая ее, ушел, громко хлопнув дверью.

Приказ его был строг, очень строг: к Жене не допускать никого. Это не было эгоизмом оскорбленного самолюбия. Хотя сначала сам-то себе он все-таки сознался, что накричал на Люсю только из-за этого щекотливого и неприятного чувства. Но потом… потом это отошло. Жене стало хуже.

К вечеру того дня, когда в его палате появился букет, у Жени резко подскочила температура. Вслед за ней Василий Прокопьевич ожидал некоторого возбуждения и готовился к нему. Но произошло совершенно обратное: Женя совсем сник.

— Теперь-то вы понимаете, что это совсем особенный больной? То, что полезно одним, вредно ему. Вредно! Понимаете? Ему тишину надо, а не возбуждающие свидания.

Люся не отвечала. Стояла бледная, только глаза ее блестели то ли от страха за свой самостоятельный и, как полагал врач, неверный шаг, то ли еще от чего. Василий Прокопьевич разбираться не стал. Его беспокоил Женя.

То, что случилось через несколько дней, не привело его в ярость. Но он прямо-таки остолбенел, зайдя к Жене в палату. Прямо на кровати, наклонившись к Жене и стараясь отвести от его лица плотно прижатые руки, сидел все тот же мальчишка в потертом кителе с блестящими пуговицами.

Увидев Василия Прокопьевича, он не испугался, не вскочил. Однако, чувствуя приближение взрыва, сказал спокойно, чтобы явно не взволновать Женю: